Йеннифэр не была хорошим человеком. Не в ее привычках было трогательно ронять слезы над бедами человечества, не прикла она и корить себя за чужие беды, когда ничего не могла с ними сделать. Жизнь научила ее брать то, чего она хочет, не бояться, не стесняться; даже если ее поступки способны ранить других, она прекрасно знала, чего хочет, и не скрывала своих желаний.
Но были ситуации, где эгоизм ничего не значил. Здоровая его толика помогала чародейке держаться на плаву в реке событий, которые зачастую хватали ее за ноги, тянули ко дну методичным разрушением постулатов, и лишь отчаянное стремление выплыть не смотря ни на что, позволяло ей не стать жертвой обстоятельств.
Йеннифэр никогда не хотела быть жертвой, ни в каком ее проявлении.
И она не собиралась ею становиться только потому, что один человек совершил что-то, что ранило ее, по незнанию, а другой - с полным пониманием веса собственных поступков.
- Я не знаю. - чародейка покачала головой.
Нет тех, кому легко. У каждого - свои беды и свои несчастья. Каждый живет в этом мире так, как может, как умеет, как знает. Как ему позволяет ничего, на самом деле, не значащие для окружающих догмы и верования, которые всех приведут в одно и то же место - в землю.
И Йеннифэр жила, как умела. Один день за другим, переживая одно и то же утро, последующие за ним день и ночь, чтобы повторить все заново в бесконечной веренице недель, пока что-то не изменится. Позиция невмешательства, что разрывала ее на куски каждое живое мгновение, казалась полу-сознательным коматозом, где нет ни начала, ни конца неизвестности.
Как много времени должно пройти, чтобы Геральт ее вспомнил? Месяцы, как это было с ней? Годы? Десятилетия? Сможет ли он вообще вспомнить все, что у них было: и плохое, и хорошее, и то, что навсегда хотелось бы стереть из памяти, и то, что единственной жизненной линией глубоко под водой нахлынувших жизненных обстоятельств сейчас позволяет дышать?
Вспомнит ли он свое Предназначение, блуждающее сейчас где-то между других миров, смотрит на новые небеса, усеянные новыми звездами, дышит другим воздухом, и случает другую речь? Вспомнит ли он свою дочь, которая, Йеннифэр, знает, так сильно его любит? Разобьет ли ей сердце, когда она вернется, новость о том, что тот, кто ее воспитал, и кто дал новую жизнь, не знает ее более?
Мысль о девочке с пепельными волосами, хитрой усмешкой, и самым заразительным смехом, который чародейка когда-либо слышала, заставила ведьмино сердце сжаться. Она не хотела, чтобы Цири пришлось расстраиваться, где бы она сейчас не была. Она хотела, чтобы Цири была счастлива. По-настоящему счастлива. Даже если это значило бы, что они больше никогда не увидятся, все, что было важно для Йеннифэр - это что ее девочка в порядке.
Если бы Геральт их помнил, то хотел бы того же. Во многом их с чародейкой взгляды не совпадали, но благополучие Цири не было камнем преткновения. Они оба любили ее как собственную дочь, и желали лишь лучшего.
Как жаль, что жизнь повернулась иначе.
Как жаль, что едва найдя покой вместе, разрешив все конфликты, и позволив себе, наконец-то, быть друг с другом счастливыми, жизнь вновь вырвала у них драгоценное единение из рук.
Йеннифэр посмотрела на барда, сидевшего рядом. Подняла собственный бокал с вином.
- За настоящую любовь. - согласилась она.
И улыбнулась Лютику. Едва-едва, тихонько, но впервые с начала их разговора - искренне.
Его слова резонировали с ней. Бард прекрасно знал их с Геральтом историю: из первых уст ведьмака, порой в намного более подробных деталях, чем она хотела, чтобы кто-то извне знал. Но сейчас, в этот изначально деструктивный момент, она была рада, что он был здесь. Лютик понимал, через что она проходила, пусть и косвенно.
Они выпили, помолчали. Йеннифэр поковыряла вилкой ципленка, толком ничего не съев.
- Как твои дела, Лютик? - спросила она после паузы. - Чем нынче живет самый известный виршеплет севера?
