Сильвия-Анна, старшая дочь княжеской четы, могла бы стать их гордостью, если бы не свободолюбивый, страсть какой своенравный характер; нынешней весной ей минуло четырнадцать годков, и угловатая, долговязая девчонка выправилась, округлившись где бабе надобно, дав всем право единогласно прийти к убеждению, глядя на ладную фигурку и прелестное личико: отбоя от женихов не будет.  Но князь с княгиней не очень-то радовались, потому как норов, демонстрируемый сызмальства, никуда не делся: рискуя репутацией, дочь продолжала сбегать из-под присмотра, чтобы провести время с простолюдинами. Что того хуже, за ней все чаще увязывалась Анариетта, тоже входящая в пору созревания. Скажите на милость: какой князь захочет жениться на девице, которая без присмотра фрейлин и слуг, носится точно лань по рощам и руинам вместе с сельскими мальчишками? А ну как уже не просто носится? Сраму не оберешься, коли в подоле принесет! Княгиня, правда, зная дочь чуть лучше, понимала, что к Сианне так просто не подступишься, цену себе старшая знает, но ведь не так важно, было ли сношение, довольно того, что все убеждены: было. Ей хотелось счастья девочкам, но объяснить наследнице, что та подставляет и сестрино, и свое будущее, не могла; да и как объяснить далеким от пошлости и грубости теневой стороны отношений детям, что молодой и потому горячий, полный самолюбия, но лишенный опыта жизни знатный дворянин не пожелает опороченную жену. Не первым, прельстившись красотой и не льстя себе, согласится стать разве что какой  пожилой вдовец.

Сильвия-Анна раздраженно фыркала норовистой кобылкой всякий раз, как мать пыталась к ней достучаться. Чушь! – горделиво вскидывая головку, увенчанную прической из длинных, спускающихся до талии, черных волос, отличающихся своей густотой и жесткостью волоса, задирала нос княжна, раздувая сердито ноздри.  – Я вообще не собираюсь замуж! Зачем мне замуж?  - выговаривала она все это Анариетте, пока няня, охая и ахая, выправляла оборки платья на подопечной; задача нелегкая, потому что объятая возмущением девушка постоянно вертелась.  – Мне довольно и папеньки с маменькой в качестве тех, кто поучает, на что мне еще… поучатель! Сама буду княжеством управлять! – притопнув ножкой, скрытой под туфелькой из лосиной кожи и расшитой вручную цветочными узорами, громогласно заявила она и спрыгнула с банкетки, давая понять, что прихорашивания с неё хватит на сегодня.

Девушка была еще слишком юна и наивна, чтобы понимать, насколько нестабильна княжеская власть женщины, если нет надежной опоры; если нет, самое главное, детей. Обладая острым, подвижным умом, редким для девиц её круга, она не имела опыта, чтобы судить здраво, а книги, прочитанные в изобилии, не способны были опустить с небес на землю; скорее, наоборот, полные романтических иллюзий, они еще больше вознесли её к облакам грёз. Скрывая под упрямым нравом чуткую душу, Сианна всем сердцем уверовала в великую силу большой и светлой любви, упершись в убеждение, что  в день, когда она встретит эту любовь, ни титулы, ни состояние, ни мнение окружающих не смогут помешать двум сердцам соединиться; разве не поют баллады о том, что настоящая Любовь способна преодолеть любые препятствия?

Девчушки, составляющие часть этой разномастной «шайки», как презрительно называл круг друзей дочери князь, попав под обаяние и харизму умевшей убеждать княжны, хором соглашались с такими взглядами и частенько, лежа плечом к плечу, наяву грезили о своих суженых; мальчишки, само собой, скептически хмыкали, называя их глупыми фантазерками. Но, случалось все чаще по мере взросления, и грустно вздыхали в сторонку, пряча задумчивые взгляды; в числе вздыхающих с недавних пор оказался и молодой наследник Дун Тынне. Он, казалось, влюбился в княжну с первой встречи, но, покорно став спутником в нарушении ею этикета, слушал её убедительно вдохновенные речи и с тоской на сердце приходил к выводам, что ему-то тем блистательным рыцарем сердца Сианны никогда не стать.

Родерик был немногим старше княжны: высокий, симпатичный юноша, черноволосый и сероглазый, он, однако, не обладал никакими более ярко выраженными достоинствами, во всяком случае из тех, что вслух ценила Сильвия-Анна. Робкий, замкнутый, он не умел рассказать веселой шутки или придумать дерзкую затею, способную сойти за подвиг в борьбе против родительского притеснения, что, впрочем, не мешало радоваться его приездам в Боклер, так как одно, бесценное для хулиганских выходок, он умел как никто: отвлечь на себя внимание, позволяя даме улизнуть из-под бдительных очей.

Сегодня бедняге пришлось свалиться с лошади, проезжая мимо них с Анариеттой; пока гувернантки, охая и голося, кинулись к юноше, Сильвия-Анна, мгновенно среагировав, подхватила юбки и ринулась в розовые кусты, умудряясь каким-то чудом проскочить меж зарослей, теперь надежно скрывших беглянку от глаз прислуги. Припустив меж деревьев как дикая кошка, она ни на минуту не задумалась о судьбе Родерика; ей и в голову не пришло, что тот вовсе не собирался падать, позоря славу наездника, ценную в семье, славящейся страстью к охоте. Юноша допустил оплошность, не вовремя засмотревшись на неё, и новый, норовистый и плохо объезженный конь, испугавшись собственной тени, шарахнулся в сторону; мечтательное, нежное настроение, овладевшее в тот момент душой всадника, не позволило предугадать маневр….

Но мальчик был цел; единственное, что пострадало, это его самолюбие, но он почти мгновенно оправился, заметив исчезновение Сианны. Теперь можно было сказать, что все сделано специально ради неё, тем самым, превратив позор в благодарный поцелуй, оставленный на щеке. Отмахнувшись от суетящихся вокруг слуг, Родерик вскочил в седло и поспешил уехать, пока гувернантка не обнаружила пропажу и не уличила его в содействии шалостям воспитанницы.

Отредактировано Сианна (27.04.22 10:36)

Сильвия-Анна, обладая неплохой для девочки физической подготовки ввиду того, что ей редко сиделось на месте, тянули шалости и игры, не положенные в воспитанном обществе девицам, умудрялась не только проскакивать в каким-то чудом на бегу обнаруживаемые прорехи в плотно растущих и густо цветущих кустах, увенчанных острыми шипами помимо душистых роз, но и делала это с ловкостью экзотической танцовщицы, хотя несколько рваных прорех на тонкой материи подола все равно остались. Услышав позади пыхтение, она лишь один раз обернулась и, увидев Анариетту, порывисто воскликнула:
- Ну же, быстрее! – после чего, чуть подождав, пока сестра добежит, крепко схватила её за запястье и потащила за собой, не давая отставать, припустив с былой прытью, пока окружающие лоб прядки не взмокли, а ноги не начали гудеть. К тому времени, к счастью для беглянки, они уже нырнули в прохладную тень оливковой рощи, через которую лежал кратчайший путь к запруде. В такую жару негласным уговором её ребяческой ганзы был неизменный сбор для купаний в определенном месте, находящимся в таком удачном месте, что заметить его с дороги было невозможно, а потому взрослые редко докучали славному уединению детей.

Выпорхнув из рощи, точно потревоженная громким криком пташка, выдернув следом сестренку, Сианна споткнулась туфелькой о кочку, невесть откуда возникшую на дороге и повалилась вперед, падая в объятья повернувшейся на шум девочки к крестьянском платье; конечно, та никак не могла удержать подруги, и, едва успев разжать руку, держащую Анну-Генриетту, старшая княжна с визгом свалилась в траву вместе с Шарлоттой, с которой и покатилась вниз. Задравшийся подол платья обнажил батистовые панталончики, украшенные кружевом, белые чулочки и очаровательные туфельки на крохотном каблучке, но девочки, заливисто хохоча, слишком долго возились внизу, выпутываясь из рук друг друга, нисколько не смущаясь своего вида.

Наконец, встав, Сианна приветливо помахала всем, повертевшись, рукой и, наклонившись, начала развязывать подвязки, придерживающие чулки; потом, спустив те к стопам, сначала сняла с одной ноги после обуви, потом с другом; босые ноги приятно утонули в мягкой шелковистой траве. Девушка счастливо щурила глаза, обращая загорелое личико, запрокинув голову, прямо к небу, и улыбалась;  в такие моменты видна была без напускного шума её душа, в которой не было зла, как бы не говорили обратное. Это была игривая, шаловливая душа своенравного ребенка, восхищенная всем в мире, что отвечало её понятиям добра, красоты и любви, и не ожидающая узнать, сколько на самом деле грязи вокруг прячут грезы.
- Ну что же, Анариетта, полезешь со мной купаться? - хихикнув, воскликнула она, обращаясь к младшей княжне. - Или побоишься свои крутые кудри измочить?

Шарлотта, уже снявшая платье и оставшаяся в длинной нижней рубашке, подошла к воде, осторожно сунув в неё смуглую ступню.
- Прохла-адная, - недовольно надув губы, подвела итог.
- Эт ток кажется, - крикнул лежащий спиной на нависающей прямо над запрудой толстой ветке и болтающий спущенными ногами кудрявый мальчишка, - а кунешься, так тепло как в молоке! - Лишь мокрые пятна на рубахе выдавали в нем недавние купания, тогда как золотистые локоны быстро обсохли. Его звали Поль, он был сыном управляющего одной из виноделен Туссента, и в ганзе Сианны занимал место её заместителя, организатора и устроителя практической части замыслов княжны, а потому обладал авторитетом среди ребятни. Кроме него, возле запруды присутствовало всего шесть человек, не считая княжон: две девочки, Шарлотта и её кузина Элоиза, и четверо мальчишек: Жан-Жак, сын пекаря, Луи из купеческой гильдии, Филипп, внук командира дворцовой стражи, и Мишель, сын фермера.

Отредактировано Сианна (05.05.22 08:18)

Итак, основными грехами старшей дочери княжеской четы были: непослушание, своенравие, свободолюбие, неподобающие знакомства и, конечно, неподобающее поведение. Анариетта, по мнению сестры, не сильно-то отставала в данных «добродетелях», может, была не такой известной заводилой, но на выдумки шаловливые сильна, правда, нашептывала их на ухо Сианне, которая, сочтя отличными, распоряжалась воплотить, а потому и принимали её за вдохновительницу любой глупости и дерзости. Конечно, это было неприятно, особенно теперь, когда в ребенке просыпалась женщина, инстинктивно требующая к себе нежного, чуткого отношения, справедливой оценки и обоснованного суждения, но злоба, если и возникала в её душе в миг, когда за выдумку Анны-Генриетты опять отчитывали старшую, то быстро испарялась: она безмерно, бесконечно обожала сестру и прощала ей то, что покрывала. Анариетта, в свою очередь, так отчаянно временами старалась поразить богатое воображение Сианны, что изобретала невероятные чудачества и всеми способами пыталась выглядеть такой же независимой и упрямо стойкой к любому возможному наказанию. Увы, как покажет в скорое время его величество случай, таковой на деле младшая княжна не была….

Но, стоя у реки, Сильвия-Анна не могла знать о грядущем потрясении, самом страшном потрясении всей своей жизни, как не могла и знать, что станет ему виною или кто, а потому слушала нарочито бодрые речи сестренки с снисходительно-задорной улыбкой на румяном загорелом лице.
- Ах, оставьте этот высокопарный слог, мазель Анариетка, - без малейшего пиетета промурлыкал со своей ветки Поль, придавая голосу музыкальную певучесть, растягивая гласные; он посмеивался над княжной, нисколько не боясь последствий. Он сызмальства привык находиться подле отца, человека решительного и властного, а потому успел перенять от того холодное презрение к высокородным господам, хотя умел, при надобности, расточать им хвалы.  – Не то наши добрые друзья из грязи, - щуря глаза от солнца, он не заметил, как Мишель и Жан-Жак, не сговариваясь, наклонились к воде, - могут не понять вас, мазель, им умных книжек на ночь няньки не чи… - договорить мальчик не успел; два снаряда в виде комков сочной, густой грязи с илом и песком, пущенные меткими сильными руками работяг с малолетства, попали ему в грудь и голову. Поль, нелепо взмахнув руками, попытался выправить равновесие, но не удержался и опрокинулся с ветки назад, прямо в воду, с громогласным всплеском уйдя в её тенистые глубины. Жан и Мишель, демонстративно ухмыляясь, отряхнули ладошки о голые лодыжки и пожали друг другу руки в знак солидарности.
- Ишь, курва, из грязи мы, - буркнул Мишель, поймав смеющийся взгляд Сианны, - пущай только вылезет, мокрая кура. Усего в песке выкатаю. Цуцик! – девочка расхохоталась; медленно, но верно улыбка, а после и смешки наползли на хмурые лица крестьян. Угроза Мишель, безусловно, была весомой, в исполнении никто не сомневался: ему едва минуло четырнадцать, как и княжне, но сын фермера от тяжелой физической работы был коренаст, широкоплеч и обладал круглой, как бочка, грудиной да массивными, как две бревнушки, ручищами. Поль, прекрасно расслышавший обещание, вылезать из воды не торопился, стоял по грудь в запруде и с усердием стаскивал мокрую, липнущую к телу рубаху.

Сианна, насмеявшись, без лишних разговоров подозвала Шарлотту, чтобы та помогла ей справиться с платьем: куча шнуровок, завязок и застежек могла свести с ума. Закончив, девочка осталась в длинной нижней сорочке из нежного батиста и панталончиках, кружевным краешком торчащих из-под подола. Вытащив из волос украшения и замотав их как можно выше, чтобы не вымочить, она аккуратно прошла к воде, ступая босыми ногами по скользким камням; замедлилась, сделав первый шаг в воде, которая была теплой лишь у поверхности, а в глубине студила; сделала шаг, другой, вновь замерла на глубине по середину бедра. Глубокий вдох, и княжна, не подняв брызг, оказалась по шею в воде, устремившись вперед уверенными гребками, только черная копна на макушке торчала, как путеводный знак, над голубой гладью.
- Можно привыкнуть, Анни! – повернув голову, крикнула она сестре, сверкая отражением воды в заразительно блестящих глазах. В этот момент что-то просвистело и отвратительным шмякающим звуком остановилось; боковым зрением Сианна поняла, что Поль, содрав, наконец, рубаху, скомкал её и кинул в Мишель, попав тому прямо на голую спину.

Отредактировано Сианна (05.05.22 08:49)

В каком-то смысле Сианне повезло: её не утопили в корыте, не отдали на опыты чародеям, одержимым идеей, что рожденные близ дня Черного Солнца предвестники Лилит, ублюдские мутантки, но мало кто из взрослых, даже утверждавших, что не верят в всякие там предсказания, любил девочку. В каждом поступке, в каждой проказе с самых ранних лет за ней видели не глупую шалость несмышлёного ребенка, а злокозненный умысел извращенного злом создания. Её считали плохой задолго до того, как она таковой стала бы по собственному решению, и княжна росла, убежденная в том, что нет никого в Туссенте хуже её.   Все попытки воспротивиться, возразить, доказать, что обвинения напрасны, воспринимались родителями и их свитой как испорченная, лживая натура.

Наверно, разве что бабушка, прославленная Кароберта, не считала внучку таким уж порождением Тьмы, от которого стоит шарахаться как прокаженной. Она, сама властная, жесткая женщина, умевшая одним взглядом строить шеренгами усатых дворян, не видела ничего плохого в том, чтобы наследница воспитывала в себе необходимую жестокость. Иначе, говорила Каролина, на шею сядут и ножки свесят. Впрочем, бабушка и в проклятья не верила так же, как в предназначения и прочую мистическую чепуху, а потому её размышления относительно Сианны списывали на недостаток веры и слепую любовь. Что ж, девочка хотела бы походить на покровительницу, но, увы, по недостатку навыка разбираться в сути людей и их поступков подражала поведению, как его понимала; её копия Кароберты выходила не властной, а наглой.

Наглость не любят, да и никогда не любили, особенно в исполнении ребенка; зачем разбираться, почему она так себя ведет, если можно решить своим опытным умом и подписать вердикт – испорчена, испорчена, испорчена! Но они не учитывали, что Сильвия-Анна многое, сама не зная, взяла от бабули по праву рождения, и несгибаемый характер тоже: чем сильнее на нее давили, внушая, что она порочное дитя, принуждая к повиновению, тем упрямее получали бой. Но по ночам, едва провалившись в сон, она оказывалась во власти тех сплетен и слухов, от которых пыталась бежать днем; её изводили кошмары, от которых спрятаться можно было лишь в ласковых детских объятьях сестренки.

Воздев над потревоженной гладью воды руку, намертво облепленную как второй кожей батистом рубашки, она протянула ладонь обращенной к Анне-Генриетте жестом, обещающим опору на неровном каменистом спуске в глубину; отражая волны, поднятые ватагой сцепившихся мальчишек, голубые глаза княжны сверкали, как будто состоя из десятка чистейшей огранки бриллиантов. Самоуверенная, отчасти покровительственная улыбка на пухлых юных губах выглядела иронично-нахальной, но каждый из там присутствовавших знал, памятуя одну историю, что меж Сильвией и Анной вставать не стоит. Эти бриллианты мгновенно превращались в острие ножей, едва бы первая заподозрила, что жаждут отнять вторую; старшая княжна не умела и не собиралась делиться теми, кому отдавала свою любовь, как и теми, кто, пусть безответно, но пылко любил её. То, что принадлежало Сианне, должно было принадлежать только ей, пока горят на небосводе великие светила; младший брат Седрика, бедняга, осмелился не просто питать чувства, смешные и наивные, к Анариетте, он осмелился сделать это достоянием чужих умов, чего ему не простили.

Охваченная разжигающим в жилах кислоту страхом лишиться крепкой привязанности сестры, если та ответит на чувство мальчика, парализованная перспективой делить её внимание и любовь, княжна вспыхнула такой бешеной ненавистью, что готова была собственными руками задушить помеху, но вместо этого, гадко усмехнувшись, записала его в списки обреченных. Как сладок, как убедительно-печален был её нежный звонкий голосок, нашептывающий Седрику страшную-престрашную тайну: я вижу во снах будущее, ведь я же проклята. А когда тот поверил, нанесла удар: ах, Седрик, я так грустна, потому что мне больно-пребольно. Я видела во сне сегодня твою смерть… твой брат тому виною.

Знала ли Сианна, что глупый мальчик поверит настолько, что испугается и ночью возьмется за отцовский клинок, чтобы лишить будущую угрозу жизни, был ли таким её план? Или просто жестокая шутка, стоившая жизни? Её нарекли чудовищем, и с каждым годом княжна с упорством ослицы использовала эту славу себе в угоду, принося трепет и боязнь в быт любого, кто был слишком впечатлителен и прогибался под непреклонным взглядом налитых сталью глаз. Но на тех, с кем плескалась в запруде солнечным жарким днем, она по-прежнему смотрела как шаловливый, но нежный ребенок.

Поймав пальцы Анариетты, она потянула сестру на себя, затаскивая подобно коварной русалке глубже; несмотря на видимую хрупкость, руки у Сианны обладали удивительной цепкостью, точно лапки сорокопута, захочешь – не вывернешься сразу. Едва девочки оказались рядом, обнявшись, Поль, активно отбиваясь в шуточной драке чуть в стороне, неудачно отлетел в сторону, подняв огромный веер брызг, большей частью обрушившихся на княжон и окативших их с макушки, уничтожив все парикмахерское чудо.
- Ах ты, сучий сын! – вспылив, заорала Сильвия-Анна полным праведного гнева звонким голосом, тут же разлетевшимся над всей заводью. Некогда пышные пряди, опав, черным шелком стекали по лицу, а мокрые ресницы, слипшись, придавали охваченному яростью и потому побледневшему лицу комичный вид.

Отредактировано Сианна (16.05.22 18:58)

Сианне и в самом деле было очень весело; впрочем, вдали от дворца и свиты её настроение почти всегда улучшалось, когда никто не пытался напомнить ей, что её рождение осветило Черное Солнце, а потому она ущербная, проклятая, воплощенная нести волю зла и наслаждаться чужими страданиями. Если подумать, кому в здравом уме придет в голове вдалбливать ребенку, что он обречен быть плохим? Будь Сианна взрослее, она бы подошла к родителям и серьезно спросила, чем они думали, когда сочли, что, доказывая ей, какая она испорченная мифическим знаком, потом требовали примерного поведения и послушания. Но она была юна, мала и плохо понимала жизнь, а потому боролась с давлением на разум и душу как умела: дерзостью и наглостью, не давая понять, насколько она на деле не уверена в себе.

Но здесь никто её не судил: ребятам было абсолютно наплевать на то, когда она родилась, и под какими положением звезд, они судили лишь по поступкам, расценивая их не как строгие взрослые. В шалостях Сианны они усматривали лишь шалости, удачные или не очень, это уж дело десятое; если она обижала, от нее ждали лишь извинений, как от оступившегося, заигравшись, друга, не домысливая причин в виде негативного влияния тени Лилит, а, простив, тотчас забывали, как ни в чем не бывая, продолжая баловство.

Мальчики, услышав вопль, полный угрозы, замерли, переглянувшись, и явно силились не заржать как кони при виде княжон с свисающими сосульками кудрями, но при том знали, что Сианна способна рассвирепеть и кинуться их колотить, и сдерживали рвущийся наружу смех. Анариетта, как нередко бывало, вопреки желанию родителей признавать сей факт, первая ударила по воде ладонью под углом, отправляя в замешкавшихся виновников печального вида барышень град брызг. Старшая сестра, сердито фыркнув, подключилась с запозданием, зато её удары оказались заметно сильнее, в результате чего над участком запруды воцарилась сущая вакханалия.

Они прыгали, падали, погружались, поскользнувшись, с головой в помутневшую воду, выныривали, хохоча и отплевываясь, снова начинали брызгаться, толкаться и шутливо бороться; потеряв из рук почти сразу сестру, Сианна, ослепленная постоянно попадающей на ресницы водой, не успевала её смахнуть, как получала новую порцию, и, в конце концов, на ощупь ринулась навешать тумаков тому, кто её поливал.

Им оказался Филипп; впрочем, это она узнала много позже, когда мальчишка подал голос, хохоча и моля о пощаде, но до того момента они, как два медведя, обхватив друг друга, поскольку он-то старался удержать её руки прижатыми к туловищу, а она, напротив, рвалась добраться до лица противника, боролись, разгоряченные и мокрые, пыхтя, шипя и матерясь, плотно прижатые хваткой. Вдруг Сианна, вырываясь, отступила назад, потеряв равновесие, но босая ступня, попав на облепленный тиной камень, поехала вперед, и княжна, взвизгнув как раненая стрига, упала назад, спиной в воду. Филипп, конечно, попытался удержать подругу, но и сам лишился баланса на неустойчивой поверхности, уйдя под воду следом.

Именно тогда-то он и разжал объятья, позволяя девочке выскользнуть: потеряв её в мутной воде, где не видно уже ни зги, он вынырнул, промаргиваясь, и в этот момент она, появившись над поверхностью раньше, коварно накинулась со спины, цепляясь обеими руками за пышную шевелюру на затылке и с силой толкая противника вперед, вынуждая вновь погрузиться лицом.
- Пощады, Сильвия! – вынырнув в третий раз по счету, захохотал мальчишка, заводя свои руки назад так, чтобы поймать пальцы девочки и разжать их, освободив волосы.

И тут Луи закричал; нет, истошно завопил. С широко раскрытыми глазами, искаженным криком ртом он тряс рукой, тыча куда-то в сторону за их спинами пальцем. Там, в мутной воде, утратившей лазурно-голубой цвет, что-то покачивалось. Присмотревшись, Сианна разглядела, что темное пятно, показавшееся сперва длинными водорослями странного цвета, было каштановыми волосами, плавающими вокруг головы женщины, судя по платью, которая лицом вниз покачивалась на поднятых их возней волнах.

- Че-пу-ха! – громогласно заявила Сианна, но кому, как не сестре, было заметить и узнать проблеск страха в её больших серо-голубых глазах. Девушка давно выучила науку храбриться, с напускной дерзостью воспринимая все непредвиденные повороты, а когда не могла, то принимала вид беззастенчивого равнодушия: дескать, мне-то что. Но она лишь недавно ступила на тернистую тропу, ведущую сквозь дремучий лет отрочества к взрослой жизни, и на самом деле не могла оставаться безразличной к потрясениям, обрушивающимся на голову; каждое из них оставляло свой отпечаток, только вот намного больше княжна боялась показать другим, как ей страшно, неловко или больно. Будь они с Анариеттой тут одни, скорее всего, она бы завизжала и отпрыгнула, но, вынужденная держать лицо перед друзьями, стояла, выпрямившись настолько неестественно, как будто палку проглотила, и дрожала мелкой, пробирающей до костей дрожью. Но со стороны казалось, что всему виной прохладный ветер, налетевший безжалостно на мокрую кожу.

Сианна не боялась трупов, но ее завораживала сама Смерть; сакральное, непостижимое нечто крылось в естественном процессе, оканчивающим дорогу всего живого в определенный срок. Однако в том, как покачивалось на воде уже раздувшееся, частично объеденное рыбами женское тело, было нечто, что коснулось самых потаенных струн души. Девушка вдруг увидела там, в воде, себя: черные волосы, шелком водорослей покачивающиеся на движении потоков, неприятно облепленные водорослями на возвышающемся над поверхностью затылке. Безвольные руки, раскинутые в стороны; кто была она? Как оказалась здесь?  Зло чужой воли стало причиной её печального конца, несчастный случай или добровольный выбор?
- Это все чепуха и вздор старух, - категорично повторила она, дерзко вскидывая мокрую голову и упрямо поджимая губы в выражении, оповещающем о непринятии самой возможности споров.  – Если тебе страшно, Поль, возьми и помолись.  – Мальчик, вскинувшись, разумеется, ответил не менее наглым взглядом, и ни о каких молитвах речи быть не могло; как бы ему не было суеверно страшно, теперь публично подтвердить это перед товарищами он стыдился. Только руки на груди скрестил и буркнул:
- Ну и чо тогда? – Сианна понятия не имела, что ответить, и замешкалась, но положение лидера спас Его Величество Случай. Со стороны рощи, отгородившей их скромный маленький рай, раздалась частая дробь кованых копыт, и раньше, чем мокрые полуголые ребятишки успели сообразить разбежаться по пляжу, хватая скудную сухую одежонку, на пригорок вылетел всадник. Сианна, единственная из всех оставшаяся стоять по пояс в воде, не вовремя, но как с ней бывало при попытке совладать с эмоциями, впавшая в ступор, мгновенно непрошеного гостя узнала, но изображать стыд и прятаться в кусты было поздно, поэтому она призвала на помощь всю свою дерзость и горделиво вытянувшись, скрестила руки на груди, с вызовом глядя на визитера, нарушившего их уединение.

Всадник – однако! – открывшейся перед ним сцены ожидал подспудно, но готов к ней не оказался. Он встретился единожды – сразу как вывел коня из рощи – взглядом по несчастью своему именно с Сильвией-Анной, толком не успев оценить её вида – но воображение само дорисовало, - густо покраснел и предпочел созерцать плавающий в заводи труп. Но вряд ли он хоть что-то мог в нем - так старательно глядя -  рассмотреть, когда перед взором упорно стояла мокрая как мышь княжна.

Родерик – ловко перемахнув через седло – спешился, накидывая поводья на ближайшую подходящую его затее крепкую ветку и закрепил специальным узлом. Он оказался перед трудной дилеммой – с одной стороны, юноша не очень ожидал перспективы общения с простолюдинами. С другой – невежливо обращаться к княжеским дочерям, стоя к ним спиной, а стоять лицом – как подобало – он смущался. И – вдобавок! – он едва удерживался, чтобы не вскипеть от негодования от осознания беспощадности открывшегося его взору, где высокородная леди ничуть не беспокоилась своего неприлично раздетого вида перед кметскими ребятишками. Ему очень хотелось найти повод счесть с их стороны это оскорблением и немедленно разогнать, отчего рука невольно легла на эфес. Пальцы нервно сжались.
- Что здесь случилось? - К несчастью для своих нежных чувств юноша догадывался, что Сильвия-Анна ни за что не стерпела бы такой обиды, случись то не по её воле, и посему осмелился лишь настороженно задать - показавшийся ему самому спустя секунду глупым - вопрос. На княжон он при этом старательно не смотрел, - демонстрируя им резкий в чертах профиль, - и сверлил сердитым взглядом Поля, стоящего удобно напротив.

- А так не видно? – раздался с реки злой голос княжны, которая, устав стоять в воде, нахально пошла к берегу, целенаправленно двигаясь к брошенному неподалеку платью.  – Мертвяк тут случился! – Тряхнув мокрыми волосами, давно утратившими хоть какую-то форму, она подхватила одежду, принявшись натягивать через голову, путаясь в завязках, - испортил нам все веселье. - Только сильный испуг, который она старательно маскировала, мог послужить в ту пору причиной, по которой Сианна взялась бы разговаривать с негласным поклонником так грубо и неприветливо, но она едва хранила невозмутимый вид, на светски ровный тон и благочестивые обороты  её уже не хватало.

при участии Детлаффа в роли Родерика

Отредактировано Сианна (23.06.22 17:08)

Сианну раздражала собственная слабость: все эти смущения и волнения, краснеющие против воли щеки и дрожащие коленки, напоминающие о том, что, в сущности, за создаваемой оболочкой до сих пор крылась обычная пугливая девица, которая бы с радостью завизжала и побежала бы прятаться за подолы мамушек-нянюшек-камеристок. В ней боролась подступающая истерика с унаследованной от бабуленьки волей, и не понятно, кто выигрывал, потому что серые глаза метали громы и молнии, а аккуратный алый рот мелко трясся, постукивая жемчужными зубками еле слышно; она не озябла, хотя над запрудой, как злорадствуя, поднимался порывами холодный ветер, ей было до озноба страшно и, надо признать, немножко стыдно.

Девочку раздражало навязчивое внимание: за ней постоянно следили десятки глаз, и мало в каких читалась доброта, больше подозрительность и ожидание предреченных гадостей, ибо чего хорошего ждать от напророченной предвестницы Лилит. Родерика, конечно, трудно было обвинить в подобном недоброжелательстве, скорее, наоборот: он утомлял самым что ни на есть расположением, появляясь как черт из табакерки там, где его не ждали, и был так неуклюже мил, что становилось сначала смешно, а потом тошно. Она не могла объяснить, почему такая реакция пробуждалась в ней всякий раз, как наследник Дун Тынне появлялся где-то рядом: он был не красавец, но вполне недурен собой, рослый и пропорционально сложенный юноша, которого с детства принуждали много времени уделять физической и боевой подготовке. В конце концов, юная вертихвостка нашла повод, устроивший её пытливый ум: он туповат, вынесла Сильвия вердикт и закрыла тему.

Она, как нередко водится у женщин, была несправедлива: Родерик звезд с неба воистину не хватал, многие предметы, требующие фантазии, вроде философии и истории, ему давались трудно, зато юноша превосходно считал в уме большие столбики цифр и запоминал хозяйственные мелочи лучше счетовода отца. Другое дело, что неглупый, в общем-то, хоть и не гений, он в присутствии княжны словно отключался от собственного мозга и едва мог внятно поддерживать самый простой диалог, нередко путаясь и запинаясь. Увы, судьба безжалостна к влюбленным: девица не оценила такого сильного чувства, лишающего дара речи, вынесла поклонника в последнее место списка, зато без зазрения совести использовала, когда в затеянном деле требовалась сила.

Натянув через голову платье, Сианна очень быстро запуталась в застежках, застрявших крючочками в мокрых волосах, и начала злиться, притоптывая пяткой, отчего в мягкой почве быстро образовалась ямочка.
- Псс! – повернув голову к сестре, она, стоя с заведенными за затылок руками в безуспешной попытке отцепить прядки, девушка, сверкая злобным взглядом, в котором, казалось, вот-вот заблестят слезы досады, сквозь зубы окликнула ту. – Анари, помоги мне!  - после чего метнула сначала на ганзу, потом, как припечатав, на аристократа такой бешеный взор, что малейшее слово было бы истолковано как личный вызов.

- Прошу прощения за свое вторжение, - Родерик умудрился поклониться в сторону княжон, нелепо зажмурившись. И снова поспешно отвернулся головой в сторону Поля – как если бы просто смотреть в их сторону, сжимая веки плотно, было недопустимо.  – Но я искал вас…. – он запнулся. Сказать правду юноша не посмел – о том, что посчитал себя в достаточной степени соучастником побега, чтобы претендовать на скромное право присоединиться к шалостям. К его облегчению имелся и другой – благовидный – повод. – Ваши родители, добродетельная княжна, возмущены вашим побегом и очень сердились, когда я уезжал. Взял на себя смелость отыскать вас, чтобы о том предупредить.  – Услышав голос Сильвии-Анны, он без всякой рассудительности вздрогнул и направил на нее взгляд раньше, чем успел сообразить – не стоило, и обжегся о бешеный пламень в серых – сверкающих как покинутые воды – глазах.

О, Сианна не позволила себе ни на секунду сомневаться: когда побег вскрылся, родители в удовольствии не оказались. Единственная, кто могла по-настоящему серьезно наказать девочек, это бабушка, княгиня, но она, то ли от старческой сентиментальности, то ли от оглядки на собственную молодость, снисходительно относилась к выходкам внучек, равнодушно воспринимая что сплетни о демоническом предназначении рожденной под проклятым солнцем, что страхи о утрате невинности в этих прогулках без охраны. Малышня, говорила бабушка, щелкая крепкими пальцами орешки на террасе дворца, обожает Сильвию-Анну, - имея в виду, конечно же, ту безродную разношерстную свору, которая так тревожила, на самом деле, даже не Шарль-Филипп, а их мать, Луизу-Анну. – Ты сама говоришь, что наглая девчонка испортит твоих очаровательных фрейлин, ну так радуйся: тех давно испортила нищета, хуже уже не станет. А что до сокровища, которое так заботит, так и вовсе смех, дорогая: когда за спиной девицы стоит наследование такого княжества, как Туссент, женихам резво становится абсолютно все равно, насколько она «девица». Луизиана спорить не осмеливалась, но мнения не меняла и продолжала смотреть на старшую дочь предвзято.

Поэтому слова Родерика девочку нисколько не удивила, она ждала бури и удовлетворенно усмехнулась, получив грозовые облака на горизонте. За Анариетту переживать не стоило: мама с папой упорно верили, что та воплощение невинности, а на все грехи толкала старшая беспутная сестрица, так что пожурят, и хватит с неё. Сианну, возможно, выпороть велят, но одним ударом ремня по заднице больше, одним меньше… впору только равнодушно пожать плечами, физических наказаний привычного рода она не боялась, по крайней мере, не настолько, чтобы отказаться от треплющих нервы Сиятельствам выходок.
- Передайте им, - раздалось откуда-то из купола подола сварливое, пока младшая из княжон старательно распутывала пуговички из волос, - что нас волки съели! – Почувствовав, что ничто не тянуло кудри из головы, девочка крепко схватилась за подол и с ожесточением, вызванным конфузом, резко одернула его вниз, скрывая от посторонних глаз мокрую сорочку и перепачканные в песке босые ступни. Оказаться не на высоте для Сильвии-Анны было мучительно, она переживала в такие моменты грызущий изнутри стыд, захлестывающий жаром и краской лицо, и реагировала всегда яростно, скрывая за злостью и гневом переживания неуверенности.

Бросив взгляд сначала на присыпанные грязью некогда безупречно чистые чулочки и туфельки чуть выше по склону, девочка тихо вздохнула, но так, чтобы её грусть, накатившая мимолетно, не стала достоянием других; серо-голубые глаза скользнули по Анариетте, какой-то жалкой на вид, словно испуганной или замерзающей, и в груди стало тяжело. На мгновение во взгляде засияла чистыми лучами, как бриллиант со дна озера в яркий солнечный день, вся нежная, чистая и преданная любовь к сестре, но ресницы дрогнули, солнце зашло за тучу, и княжна перевела взор на Родерика, пока подружки заканчивали зашнуровывать платье.
- Могу я Вас попросить? – звонкий голос мгновенно утратил всю былую вздорность и агрессивность, зазвучал пением соловушки. – Отвезите Анну-Генриетту во дворец; дорогая сестра утомилась и перепугалась трагедии этой заводи, - короткий кивок головой в сторону плавающего на поверхности трупа, - я беспокоюсь, она умается обратной дорогой.

От слов младшей княжны на щеках юноши выступил легкий румянец – его словно уличили в мелком нарушении закона, но – как обычно – наследник Дун Тынне взора твердого не опустил, не запаниковал словесно в страстном желании отринуть подозрения, а – насупив тяжелые брови – уставился в песок под сапогами, исподлобья озираясь. Любой внимательный дурак из круга взрослых давно раскусил, что главная причина, спозаранку ведущая Родерика к княжескому дворцу, в сей самый миг стояла мокрая поодаль и злобно зыркала. Его подозревали в тугодумии ветреные натуры Боклера за черту, что в ответ получила Анариетта – привычка молчать на вопросы или укоры, отвечать на которые он не желал. Плотно сжав губы, юноша упрямо хранил безмолвие, в глазах же – изредка прорываясь! – плясали огни внутренних эмоций.

Когда заговорила Сильвия, он отреагировал иначе. Вскинув голову – и колыхнулись аккуратно стриженые темные волосы вокруг лица – и устремив на неё взгляд, Родерик внимательно выслушал сказанное, по итогу кратко обдумав и решительно склонившись в не очень низком поклоне в сторону обеих девиц, стоящих рядышком и демонстрирующих прекрасный пример контраста и сходства одновременно.
- Почту за честь, если княжна согласится. – Но в темноте глаз горело иное. Одно слово – и я увезу её силой, если потребуется. Одно твое слово.