В комнате было тихо и пусто. Как в затхлом, старом склепе, который не тревожат ни солнечный свет, ни посторонний шум потому, что живые всеми силами сторонятся холодной, удушающей хватки смерти. Даже пахло по-особенному: к запаху тлена примешивались легкие нотки разложения, земли и талой грязи. Окружение навевало мысли о сырой могиле.
Позже, в нерушимом безмолвии отчетливо обозначился звук капели. Вода текла, ударяясь о холодный, дворцовый пол. Словно тающие снежные шапки по весне, словно тяжелые дождевые капли, словно…
Ее шаги были легкими, почти бесплотными. Лишь вездесущая вода подсказывала, что здесь кто-то есть. Неразличимая в темноте, спустя пару мгновений она сняла капюшон зимнего плаща, который взяла с собой в дорогу. Один из подарков матери, расшитый семейной геральдикой. Путь обещал быть долгим. Цинтрийская принцесса испытывала болезненную привязанность к дому, а потому даже на острова предпочитала всегда брать с собой что-то напоминающее о Цинтре и венценосной родительнице. Темно синий плащ с искусно вышитыми на нем золотыми львами был пропитан водой; она дрожала от холода.
— Кто здесь? — голос ее прорезал ночную тишину и легкая, почти бестелесная фигура поплыла в сторону мужчины, пятившегося к двери. Замерла, так и не подойдя к нему. Вместо этого проследовала к тому месту, где в спальне Калантэ когда-то располагалось окно. Все здесь давно переделали. Ее убранство не напоминало ни о бывшей королеве, ни об ее погибшей дочери. Паветта не знала о том, что теперь в покоях обосновалась совсем другая цинтрийская королева.
— Мамочка… милая мамочка… — тоскливо позвала принцесса, — Мне так холодно здесь. Так одиноко. Я его искала, но не нашла. Звала до хрипоты. Одежды потяжелели, налились водой. Словно камень, потянули вниз. Я кричала, пока вода не заполнила все вокруг. А потом наступила темнота. Ничего кроме нее…. Ах мамочка…
Она шмыгнула носом, а затем заплакала. Для замужней, взрослой женщины Паветта плакала непозволительно часто. Королева Калантэ ругала ее, даже, бывало, говорила о том, что та недостойна править, но темперамент дочери не поддавался коррекции. Замечания на нее не действовали. Отравленная меланхолией, принцесса никогда не знала радости. Время свое проводила за чтением и вышивкой, убегала в сад, как только появлялась возможность и пряталась от мира сначала за юбкой матери, а потом за спиной мужа. Не выносила шумных приемов и длительных аудиенций. Не танцевала на балах и не заводила любовников. Нелюдимая. Странная. Не созданная для той разрушительной силы, вместилищем которой стала.
Застреленный на охоте олень, разбитое колено малышки Цириллы, чрезмерно строгий взгляд супруга и даже неосторожное замечание со стороны матери — все это заставляло большие, зеленые глаза подергиваться пеленой горьких слез. И пусть охота была традиционным развлечением знати, Цири забывала о случившемся сразу же после того, как ей обещали новую игрушку, а Дани и Калантэ вынуждено просили у нее прощения, Паветта с трудом переносила даже такие, незначительные потрясения. Только боги знают, как впечатлительная дочь Львицы смогла дать новую жизнь и при этом не спятить. Или…?
Половицы предательски скрипнули, когда он подошел к двери и тронул ручку. Она этого не видела. Не могла видеть, но тут же повернулась на звук.
— Кто здесь? Дани? Дани, это ты? — в голосе появилось воодушевление, но было оно таким же нездоровым и отчаянным, как и все, что относилось к принцессе.
Мать не приходила. Она никогда не приходила потому, что никакой Паветты здесь не было. Только память о ней, оформившаяся во что-то иное.
— Дани… — она проследовала к нему; теперь безошибочно отыскав чужие запястья в темноте, схватилась за них, как утопающий за последнюю надежду выжить.
Руки принцессы были ледяными и мокрыми. Густая тьма уберегла его от безумия, которое таилось в этой комнате и ждало подходящего момента для того, чтоб выйти из берегов. Накрыть с головой и похоронить под льдистой толщей темной, убийственной воды, сдобренной корабельными обломками.
Калантэ не видела Паветту; ни ее тела, ни тела Дани из Мехта так и не нашли. Она не смогла похоронить дочь. У прекрасной, тоненькой принцессы, больше похожей на виденье, не было даже символической могилы. Львица не смогла построить памятник, хотя были среди подданных и те, кто настаивал на его открытии. У нее недоставало сил для того, чтоб воздать почести той, кого она выносила и произвела на свет с таким трудом. Ее плоти и крови, частичке души, по жестокой случайности запечатанной в столь хрупком, слабом теле вечной девушки.
Маленькая Цирилла спрашивала о матери. Изредка говорила об отце. Калантэ подавляла гнев и рассказывала лишь о самых светлых моментах из их жизни. Приходилось много лгать потому, что настоящая история этой пары не подходила для детских ушей. Она планировала раскрыть правду, но потом, когда девочка подрастет. Не желала повторять ошибок, допущенных в воспитании единственной дочери. Львица, с таким трудом забеременевшая, слишком оберегала Паветту от мира. Укрыла ее своей удушающей заботой и лишила возможности по-настоящему вырасти. Сама толкнула в объятия лживого чудовища. С малышкой Цири не должно было случиться ничего подобного. Королева любила ее не меньше и хотела, чтоб девочка выросла сильной. Способной постоять за себя вместо того, чтоб идти на поводу у скверных мужчин.
Королева гнала от себя мысли о том, что с телом дорогой дочери сделали птицы и морские обитатели. Ее память сохранила светлый образ Паветты. Нетронутая тленом принцесса всегда представлялась ей бледной и хрупкой, красивой, исполненной странной печали, как при жизни. Она не могла позволить себе представить все, как есть; раздувшийся, позеленевший труп с отделившейся кожей, голыми костями пальцев и белесыми глазами никак не вязался с теми воспоминаниями, которые Львица столь ревностно охраняла.
— Дани… — прошептала она. Мужчина дернулся, сбросив ее руки со своих.
Принцесса недоуменно взглянула на него. Все такая же молодая и прекрасная, Паветта не понимала, почему он ее отталкивает. Прямо как тогда. Неужели он не хочет загладить вину и спасти ее, как настоящий рыцарь?
В коридоре вновь послышались шаги. Что-то с силой ударило в соседнюю дверь. Принцесса дернулась и вновь плаксиво позвала его по имени. Тот оттолкнул ее, словно мусор, но Паветта с несвойственной ей настойчивостью снова ухватила его за руки.
— Дани, прекрати, ты меня пугаешь… — пальцы сжались вокруг его запястий, мокрые волосы коснулись оголенной кожи, — Успокойся, прошу. Мама будет злиться… еще заберет у нас малышку… а ведь она наша. Она моя.
Когда в дверь ударили еще раз, Паветта горестно всхлипнула. Сползшая по стене Львица вновь грязно выругалась, но запертые в покоях ее не услышали. Если бы дочь не выбрала этого палача, эту нелюдь, этого Йожа — она была бы жива. Ей едва удалось спасти от него внучку; дочерью пришлось пожертвовать. Горячие слезы вырвали Эмгыра вар Эмрейса из оцепенения, когда мертвая принцесса приложила его руку к своей щеке.
***
— Ты меня пугаешь, — тихо, но настойчиво говорила Цирилла.
Ее лицо сделалось совсем испуганным, но императрица держала мужа за руки. Держала крепко, хоть и опасалась за собственную безопасность. Странная пошесть коснулась и его, но упрямая лже-княжна не хотела отдавать Деитвена подступающей тьме.
— Прекрати… — беспомощно шептала императрица, надеясь воззвать к его сознанию, затуманенному тяжелым маревом, — Прекрати, пожалуйста. Не бросай меня.
Она была готова упасть, погрузиться в спасительное беспамятство. Эта ночь лишила ее всяких сил. Деитвен, должно быть, тоже видел израненную женщину, бродившую по дворцовым коридорам. Она изводила его также, как изводила ее. Неуспокоенная душа. Переживут ночь — Цирилла прикажет найти мага, охотника на чудовищ или иного специалиста, который избавит их от наваждения. Но для начала нужно дождаться рассвета, который в зимнюю пору наступал непозволительно поздно.
Императрица не могла скомпрометировать его, выставить в неприглядном свете. Потому и говорила тихо. Гвардейцы не склонны болтать о тайнах монаршей четы; не должны, во всяком случае. Но вдруг среди них найдется неблагонадежный? Он-то и расскажет другим, что император спятил. Тогда беспрекословный авторитет будет разрушен. Этого допустить нельзя.
Она не помнила молитв. Ни северных, ни нильфгаардских. Цирилла не посещала ни один из многочисленных храмов Великого Солнца, о чем теперь очень жалела. Возможно, это могло бы помочь. Заставить его очнуться.
Лже-княжна не сумела бы справиться с рослым мужчиной, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Кто знает, что произошло бы, попытайся она уложить его в постель. Он уже оттолкнул ее однажды; приходилось говорить и надеяться, что рано или поздно он вернется в норму. Ей было страшно. Великое Солнце, как же страшно.
— Успокойся, прошу, — сказала княжна, когда он вновь дернулся прочь. Пришел к ней сам не свой, а затем все усугубилось до состояния, близкого к трансу. Нужно было скрыть это от других; подданных, слуг, северного короля. Нельзя говорить громко. Нельзя кричать, даже если станет совсем невыносимо.
Хуже, вопреки ее пессимистичным представлениям о природе вещей, не стало. Во взгляд Деитвена вернулась осознанность. Глаза вновь стали яркими и ясными, ушел нездоровый блеск помешательства. В комнате посветлело. За окном занимался рассвет. Солнце всходило, а его наместник на континенте с недоверием глядел на нее.
