Тиха цидарисская ночь, да только случается и иначе.

***

Волнуется ретивая Адалатте, несет свои темные воды в далекие дали, к самому Великому морю. Бушуют побуревшие от грязи волны, со страшным плеском накатывают на крутые глинистые берега, поросшие чахлыми деревцами. Ветер исступленно треплет заросли хворого камыша, мочалит голые прибрежные ивы, угрожающе скребет ветвями широких как на подбор дубков. Смешались разверзшиеся хляби небесные и разбушевавшиеся речные пучины. Что там пророчество Итлины! Гляди, путник, если хочешь увидать конец всего сущего! Да только пустынен тракт, что узкой лентой весенней грязи петляет по этим местечкам, связывая разбросанные здесь деревушки — большие и малые. Не найти безумца, что решит в такую погоду покинуть стены родной хаты, не найти зверя, что осмелится покинуть глубокую нору, не найти птицы, что не спряталась бы за толстой веткой или под застрехой кметской избушки.

***

Деревня стояла у реки. Что там деревня — двадцать низеньких хат. По одну сторону тракта, что единственной улицей пересекал селение, темнела не успевшая еще обзавестись листвой дубрава, по другую лежали отдыхающие поля черной пахотной земли.

В деревне было темно. Плотно закрытые ставни указывали на то, что благоразумные сельчане пережидали непогоду по домам. Из берегов Адалатте не выходила с тех пор, когда прадеды местных мужиков были еще босоногими мальчишками, так что и повода волноваться не было. За чаркой домашнего самогону, когда бок согрет жаром печи, не так уж и страшна казалась бушующая за стенами стихия.

Только в одном дворе были распахнуты окна и отворены ворота в тот хмарный весенний вечер. Хатка стояла на отшибе, неприглядная, покосившаяся, такая, что за заброшенную ее принять не позволял лишь льющийся в вечерний сумрак свет из окон и безумно отплясывающие на пороге тени.

Внутри ярко горел очаг и коптили дрянные свечи. Склянки, свертки и мешочки теснились на грубых полках. Между ними как попало лежали где обгоревшие по краям, где измятые, где заляпанные свечным жиром свитки. С потолка свисали пучки высушенных трав и высушенные же чучелки мелких полевых зверьков. Нетрудно было догадаться, кому принадлежит это жилище, вот только догадываться было некому.

В комнатушке не было никого, кроме ведьмы, мертвого, но выглядящего вполне живым и здоровым кота — верного ее спутника, и бессознательного тела молодого мужчины. Тот лежал на кривом топчане в центре комнатушки, раздетый, накрытый дырявым полотнищем. На груди и руках его алели свежие порезы.

Ведьма помешивала кажущуюся черной кровь в пиале и глядела в зеркало, что-то шепча одними губами. Периодически зеркало начинало мерцать и на нем проявлялись картины: молодая, красивая девушка и дряхлый, согбенный старик.

Потом ведьма взяла одну из своих дрянных свечей и принялась водить ею перед зеркалом. Тусклый огонек, что плясал на ее фитиле, поблескивал зеленым. Картины в зеркале становились все отчетливее.

Если бы все-таки нашелся смельчак, который заглянул бы украдкой в окно хатки на краю села, то наверняка уловил бы он интересную деталь: девушка в зеркале зелеными глазами напоминала ведьму — женщину уже не молодую, а в старике заметно было сходство с лежащим на топчане мужчиной.

Ведьма закончила шептать и отошла от зеркала.

— Жизнь данная за жизнь отнятую, — с тяжелым вздохом сказала она и утерла пот, выступивший на морщинистом лбу.

Немного постояла. Потом накрыла зеркало тряпкой, накинула латаный-перелатаный бурнус, взяла пиалу с кровью в одну руку, а свечу в другую и вышла во двор, под дождь, притворив за собою дверь.

Путь она держала прямиком к обрыву, под которым шумела Адалатте. Шла ведьма уверенно, точно не касались ее порывы холодного весеннего ветра. Да и свеча ее, не в пример обыкновенной, не гасла, а горела себе, все также поблескивая ядовито-зеленым огоньком.

Подойдя к самому краю обрыва, ведьма перевернула пиалу и вылила содержимое прямо в реку. Губы ее безмолвно зашевелились. Мгновение ничего не происходило. Потом на пару ударов сердца разошлись тучи, показалась полная, отливающая болезненным, жирным светом луна, и вода в том месте, куда была пролита кровь, забурлила пуще прежнего. Едва ли не кидалась она на отвесный берег в безуспешной попытке дотянуться до ведьмы.

— Вот и все. Вот и все, — прошептала она. — Пора и в путь.

Ведьма развернулась и, мелко перебирая ногами, поспешила в свою хату.

Будь свет дневной, то не составило бы труда разглядеть соломенную куколку, что безвольно трепыхалась над порогом. Нехорошая это была игрушка, такую для детских забав не плетут.

Будь свет дневной, то не составило бы труда разглядеть резьбу, которой была покрыта дверь — единственная необветшалая деталь в жилище. Нехорошая это была резьба, такую для украшательства не наносят.

Ведьме свет не требовался. Она и сама знала, что ждет незваного гостя, случись ему преисполниться любопытством больше, чем страхом за собственную жизнь.

Мужчина все так же лежал, безвольно раскинувшись на топчане. Рот его раскрылся, по подбородку текла дорожка слюны. Грудь его едва поднималась. Ведьма подошла, перевязала порезы ветошью, стараясь не касаться его самого.

Теперь дело точно было сделано. Оставалось просидеть с ним ночь, а перед рассветом покинуть жалкую деревню в глуши. Навстречу новой жизни и новой молодости.

***

Раненым зверем воет своенравная Аделатте. Иссякают ее силы. Все еще гневается река, вскипая и пенясь, швыряя иссиня-черные волны на крутые берега, но нет уже в этом прежней ярости и первобытной силы. Большое зло случилось этой ночью в час, когда некому было его остановить. Растворяется в реке кровь невинного, растворяются во влажном воздухе слова проклятья, что тяжким грузом ложится на его душу. Разбегаются тучи на небе, выглядывает из-за них полная, ухмыляющаяся луна. Спит село, расположившееся недалеко от реки. Недолго осталось ему спать, вот-вот настанет час, зовущийся предрассветным, и настанет пора вставать и топить простывшие за холодную ночь хаты. Ворочается в будке проснувшийся пес, высовывает морду наружу и тотчас начинает поскуливать, точно не ходивший с хозяином на волков заматерелый кобель, а обоссавшийся лопоухий щенок.

В сыром, еще не забывшем зимнюю стужу воздухе плывет светлое пятно. Мимо ревущей из последних сил реки, мимо голых, крючковатых ветвей, мимо глинистого склона, изрядно подмытого этой ночью стараниями разбушевавшейся Аделатте. Маленькая женщина ведет загруженного небольшой поклажей мула. Идет легко и уверенно, закутавшись в свой худой бурнус, не замечая ни протягивающего зимней прохладой ветра, ни брызг затихающей реки, ни мелкой мороси.

***

Тиха цидарисская ночь, да только в этот раз случилось иначе.

Отредактировано Габор Скаланди (23.10.21 16:31)

В Гесо жара. Немного за полдень. Воздух — раскаленное полуденное марево, взвесь из пыли и мелкого песка, такой сухой, что, вдыхая, можно оцарапать горло. На небе ни облачка. Только ослепительно яркий солнечный диск словно завис в центре бескрайнего голубого ковра. Ломается перспектива, подавляет горнее земное своею мощью, и кажется человек самому себе столь маленьким и столь ничтожным на фоне светила, что не возникает сомнений в том, почему местные так легко приняли нильфгаардский культ поклонения Великому Солнцу. Здесь, в Гесо, у него соперников нет.

Город словно вымер. Исчезли назойливые продавцы-лоточники, остановилась всякая работа в цехах, не слышно гомона уличной детворы. Пропали даже рабы-уборщики с тележками, в которые они лопатами сгружали нечистоты и прочий мусор. Замерли торги вироледской сталью, этолийским зерном, эббингским скотом, местной рудой и драгоценными камнями. Лишь угрюмо и с некоторым осуждением покачиваются иссушенные трупы на городской виселице — им торговаться уже нечем, жизнь обратно не выкупишь.

Ничего удивительного в этом нет. Горожане, согласно давней традиции, прячутся по домам и навесам, дремлют, пережидая самые жаркие дневные часы.

В одной из душных комнат доходного дома спит и капитан Габор Скаланди. Спит, беспокойно раскинувшись на топчане, обливается потом. Спит и видит сны, в которых заново проживает в них те испытания, что Предназначение обрушило на их с Ильтис головы за последние месяцы. Безумные погони в пустошах сменяются тайнами старых особняков, светские приемы — преследованием заговорщиках в самых грязных и темных уголках столицы провинции.

Стук в дверь в этот час раздается, как проклятье посреди храма во время богослужения. Габор ворчит во сне и начинает ворочаться на влажном, пропитанном потом покрывале. Слишком интересный сон, да и время такое, что беспардонно подобным образом нарушать покой спящего.

Стук повторяется. Габор ругается во сне, в котором своды заброшенного особняка начинают рушиться из-за древних защитных заклятий.

Наконец, дверь открывается. Кто-то входит в комнату и садится рядом с ним. Холодная ладонь ложится на горячую щеку Габора. Он зажмуривается сильнее. Сон не отпускает, кажется, что если проснешься, то останешься похороненным под грудами вековых камней, и поэтому они с Ильтис спускаются в подвал, чудом находят потаенную дверь в подземный ход и бегут, бегут вниз и вперед, подальше от ужаса, что творится наверху.

— Проснись. Проснись. Проснись, — ласково говорит Ильтис, сидящая подле капитана. Габор чувствует, что теряет связь со сном, прошлое блекнет, смазывается, грохот камней, который еще недавно оглушал, дезориентировал, сейчас не более чем тихий шелест. Он уже знает, что рядом сидит Ильтис. Но все равно недоволен. В такой время, зачем? Зачем она пришла?

Он поднимается рывком, открывает глаза и возмущенным, еще негибким, сонным голосом хрипит:

— Вы просто...

***

— ...невыносимы, Ильтис! 

Он не сразу понял, что он не в Гесо, что женщина, которая сидит рядом, никак не может быть агентом Ильтис и что с тех пор минули уже многие годы. Воспоминания возвращались так неохотно и казались такими ветхими, словно он был дряхлым стариком, который пытается вспомнить дела давно минувших дней. Несколько ударов сердца он мучительно пытался узнать женщину, что сидела возле него. Он пытался найти какие-то подсказки в ее лице, мимике, но она смотрела на него твердым, спокойным взглядом. Казалось, вовсе не ждала от него каких-то объяснений. Это успокоило Габора, и на несколько ударов сердца он позволил себе задуматься.

Последнее время дела у него шли неважно. Да, конечно, задание в Темерии было выполнено, и они успешно подготовили нильфгаардское вторжение в это королевство, но какой в этом смысл, если Ильтис пропала? Габор так и не смог простить себя, хоть она и не предупредила его, когда одна решила отправиться на встречу с темерскими воротилами. Он не нашел ни следов встречи, ни возможных убийц, ни ее самой. Ничего. Как будто эльфка просто растворилась в стылом весеннем воздухе. Перед вторжением его отозвали обратно в империю, и он попросил перевода в армию, чтобы оказаться на передовой. Командиры неожиданно не забыли о его подвигах в разведке и даже упомянули в списках на присвоение очередного звания. Впервые с тысяча двести шестьдесят второго. Впрочем, это не принесло ему ничего, кроме очередных неудач.

Когда-то давно один старый солдат сказал ему, восторженному мальчишке, мечтавшему о подвигах и воинской славе: "Лучшая жизнь та, парень, которую сильные мира сего не замечают. Если тебе выпало родиться в империи, лучше тихо жить в глухой провинции. Желательно, у моря". Мальчишка, который считал себя умнее всех вокруг, только хмыкнул и заявил, что однажды все равно станет солдатом. Ответ старого вояки давно растворился в памяти, но, как оказалось, не был окончательно забыт. Сейчас Габор его вспомнил. "Только если потерпишь неудачу во всем остальном", — сказал тот. И оказался прав.

Видимо, капитан привлек ненужное внимание кого-то из старых недоброжелателей наверху или неожиданное воскрешение его карьеры обеспокоило разведку. А может, вместе с Ильтис исчезла и защита, которую давала ему служба вместе с агентом, и его сочли неблагонадежным элементом, крошащимся кирпичиком в здании храма имперского величия. Так или иначе, но от него решили избавиться, ибо нет такой проблемы, которую не решить хорошо спланированным убийством — кажется, именно так звучала фраза шефа разведки, неизвестно как попавшая в народ и ставшая знаменитой.

Ему удалось сбежать. Как всегда, спасла привычка держать руку на рукояти сабли, но не обошлось и без везения. Убегая на север, он поклялся отомстить императору и его прихвостням, которые дважды растоптали его преданность. Они смешали его с дерьмом, но он не собирался прятаться, искать покоя и забвения. Если уж быть ненадежным кирпичом, то тем, начиная с которого все и рухнет.

Уже в Цидарисе он решил, что у этого королевства есть хорошие шансы дать империи отпор. Выгодное расположение, ситуация в Вердэне, где не затухало пламя партизанской войны, растянутость нильфгаардских сил и общая нехватка войск — все это играло северянам на руку. А Габор собирался стать их козырем в этом противостоянии.

Но он бы потерял всякое уважение к самому себе, если бы не попытался еще раз найти Ильтис. Это и привело его в хижину ведьмы, которая, по слухам, была могущественна, стара, но, как водится, до ужаса коварна. Впрочем, Габор не сильно ее опасался. Чего бояться тому, кто потерял все? Так он думал и, возможно, снова ошибся.

— Приветствую, госпожа, — слабо прохрипел Габор. — Признаться, мне крепко повезло: заснуть в компании дряхлой жутковатой старухи, но быть пробужденным такой красивой женщиной. Правда, я не могу вспомнить, как и почему вообще решил вдруг поспать в таком малоприятно обществе...

Язык заплетался, как у пьяного, не хватало воздуха, чтобы договорить фразу без пауз, сопровождающихся тяжелым дыханием. Он только сейчас понял, как ему плохо. Ощущения были такие, точно он вот-вот выкарабкался из могилы, и непонятно, еще живым или уже слегка мертвым. Сердце билось слабо и, казалось, все никак не могло разогнаться, не хватало ему силы, и от этих вялых ударов слабость волнами расходилась по всему телу. Изрезанные руки и грудь саднили. Мысли путались, воспоминания перемешивались.

— Прошу прощения за свой внешний вид, но я... — он глубоко, отчаянно вздохнул. — Но мое состояние сейчас такое, как будто меня прокляли. Вздор, конечно, пока на мне этот кулон, никакая враждебная магия... А где он?..

Габор зашарил рукой по голой, перевязанной полосками ткани груди, по измятому полотнищу, что покрывало кривой топчан. Кулона, который ему подарила Ильтис, нигде не было. Тогда он вспомнил, и холодный пот ручьями заструился по его лицу и спине.

— Ах, точно. Я ведь дал его ведьме, как единственную вещь, что принадлежала одной женщине... одной женщине, которую я ищу. Этот кулон, он был ее подарком, был создан одной могущественной чародейкой и защищал он недружественной магии, — невнятно бормотал Габор. — Подождите... Кто вы, госпожа? Если скажете, что вы — та ведьма и есть, я не удивлюсь. Уже ничему не удивлюсь. И сопротивляться не буду. Можете меня убить.

Он откинулся назад и прикрыл глаза. И все-таки ему совсем не хотелось, чтобы эта женщина желала ему зла. Умирать ему хотелось еще меньше. В конце концов, он когда-то пообещал себе расстаться с жизнью только после того, как разбогатеет.

Габор открыл глаза и снова посмотрел на женщину. Ничего злобного или порочного он не смог отыскать в миловидном лице. Ей можно было дать как двадцать пять, так и тридцать пять лет, мягкие черты скрадывали возраст. Рыжие волосы были перехвачены на лбу блестящей чешуйчатой шкуркой, за которой поблескивало что-то, напоминающее диадему. Насколько было известно капитану, кметки свои волосы напоказ не выставляли, а благородные дамы укладывали их в сложные прически.

"Кто же ты такая, женщина?"  — подумал он, напряженно глядя ей в глаза.

Отредактировано Габор Скаланди (31.10.21 14:02)

Послеполуденный жар исчезал быстро. Будто бы божественная рука гасила очаг, нагревающий воздух. Или, как сказали бы местные, бог — светило — отворачивал свой пылающий взор от мира смертных. У него, в конце концов, были и другие дела.

Дела были и у его преданных слуг. Теперь они спешили закончить то, что было прервано часами зноя. Подняв тучи прежде недвижимо зависший в воздухе пыли, на улицы высыпали толпы народа.

В измятой, заправленной за пояс рубахе, с непокрытой головой и выражением полнейшего недоумения на лице Габор брел по выцветшим, истертым тысячами ног камням торговой площади.

Столица, Амарильо, выросла вокруг древнего холма, который бесформенной грудой известняковых развалин возвышался теперь в самом ее центре. Когда-то давно правитель Гесо решил построить на этом холме храмовый комплекс, но в один из дней все усилия властителя пошли прахом, в прямом смысле обратились в пыль: земля разошлась под фундаментом и сотни тонн серого камня заполнили собой образовавшийся пролом. Тысяча рабочих погибла во время этой катастрофы, а завеса пыли, поднявшаяся в воздух, еще неделю скрывала свет солнца от жителей города. С тех пор холм считался нехорошим местом и попыток что-то построить на нем никто больше не предпринимал. Разве что наследие древнего правителя медленно, но неуклонно расхищалось ушлыми горожанами на строительные нужды. Лабиринт из развалин стал приютом для самых отчаянных: изгоев, опасных преступников и фанатиков.

Габор остановился в тени холма, уселся на холодный камень, свалившийся откуда-то сверху. Здесь было тихо, воздух не драл кожу, как скребок для лошади, а, наоборот, приятно холодил. Плохой приметой считалось позволить тени холма надолго задержаться на теле и лице, но Габору было плевать. Он бездумно водил глазами, разглядывая снующие на площади человеческие фигурки.

Что будет, если все эти писари, купцы, цеховики, батраки объединятся, чтобы скинуть хомут нильфгаардского владычества? Вернее, не если, а когда. Почему на все их с Ильтис отчеты по-прежнему нет никакого ответа? Дошли ли они вообще, не затерялись ли в канцелярском хаосе административной машины империи?

Коллекционирование вопросов, лишенных ответов, уже успело стать навязчивой привычкой.

Он чувствовал напряжение, резонирующее на площади. Знал, как далеко продвинулись мятежники в организации восстания. Но ничего не мог с этим поделать. Губернатор, имперский наместник — трусливая сволочь — заперся в своей резиденции и дрожал в ожидании чуда, а местная знать уже едва ли не в открытую поносила нильфгаардских завоевателей. Что уж говорить о черни.

Габор в бессильной злобе сжал в кулаке кулон, синий сапфир в серебряной оправе. Поднес его к лицу, разглядывая. Большой пузырек внутри камня — казалось бы, очевидный дефект, но, сказала Ильтис, там и заключены защитные чары госпожи Креспо. Что ж, не ему размышлять о таких материях. Но почему сегодня? Почему она пришла именно сегодня, в такой час?

— Ничего не понимаю, — прошептал Габор и поднялся.

Он побрел по выщербленной, потрескавшейся дороге к верху холма. В дырах между камнями топорщился жесткий, сухой кустарник, выдернуть который голыми руками не достало бы сил и у первого силача империи.

Габор и сам не знал, почему пошел именно в это место. Может быть, дурная слава, отпугивающая людей, привлекала его, обещая тишину и покой. Здесь не будет подчиненных, жаждущих ответов и приказов, которых у него нет. Здесь не будет искаженных ненавистью лиц агрессивных горожан, что сегодня шептали проклятия ему в спину, а еще вчера мило здоровались. Нет будет здесь и холеных аристократических лиц и лживых улыбок, за которыми скрывалась ненависть во сто крат выдержаннее и опаснее. И, в конце концов, не будет Ильтис, рядом с которой он неожиданно начал чувствовать себя полным идиотом.

Сегодня она пришла к нему одна, без докучливой опеки Юты Креспо, и стояла близко, опасно близко. Он чувствовал аромат ее духов. Он был сонный, взмокший, злой и растерянный. Не знал, как себя вести. А она подарила ему эту безделушку и ушла.

Он прошел под аркой из поваленных блоков песчаника. Впереди открывались разноуровневые развалины: покосившиеся колонны, недостроенные, утопающие в земле башни, разломанные крыши, трещины, ведущие, по слухам, в самый центр холма, где когда-то стоял первый город, основанный в этих землях. Задумчиво поднес кулон поближе к глазам.

— Защищает от чар, — хмыкнул. — Но только не от ваших.

***

Пустынным мороком, отблеском костра пронеслось перед глазами воспоминание в тот момент, когда женщина, Висенна, достала из сумки черный до блеска, неестественно гладкий камень. Габор вздрогнул от нахлынувших картин прошлого, но спокойно смотрел на то, как действует волшебный минерал. Он был привычен к разного рода ранениями, и обычно они лечились куда более болезненными методами.

“Значит, друид. Зачастил ты со встречами с магической братией, капитан. Никогда это добром не кончалось. Но она, по крайней мере, не чародейка и не ведьма. Друиды...  В империи этим несчастным не повезло. Страшные смерти для людей, которые просто хотели жить так, как жили прежде. Не захочет ли она отомстить мне за казни своих братьев и сестер? Что ж, я, так или иначе, был частью этого прожорливого механизма, что питается человеческими судьбами. Она не так уж и ошибется”.

Он твердо посмотрел ей в глаза. Запоздало кивнул. Послушно поднялся, когда настала очередь ран на груди. Габор был не самым высоким мужчиной, но даже ему пришлось неловко пригнуться, чтобы не задевать просевший потолок.

Висенна приблизилась, чтобы снять повязки. От нее пахло сыростью, конем и благовониями. Ее движения были по-лекарски скупыми, отрывистыми. Габор чувствовал резкую, но терпимую боль, когда она отделяла грубую ткань от тех участков, где кровь подсохла и ветошь слиплась с волосом.

Габор смотрел на нее сверху-вниз, когда она склонилась к его груди. Такая маленькая, хрупкая женщина.

“Сколько же глупцов обманулись внешностью птички?” — удивился про себя Габор, услышав в ее голосе стальные нотки. Как у человека, уверенного в том, что сможет себя защитить. Или привыкшего отдавать приказы.

И она была не из болтливых, сомнений в этом не возникало.

— Как нашел? — Габор замер, испугавшись, что не сможет вспомнить. Совсем свежие воспоминания точно покрылись коркой пыли. Он будто глядел на события недавних дней через мутное стекло, как ни щурься, как ни напрягайся — лучше не станет.

“Наверное, старикам приходится так же, когда молодежь донимает их расспросами”, — невольно подумал он.

— Ну, я искал чародейку, — медленно, словно не доверяя собственной памяти или собственному языку, начал Габор. — Искал чародейку, чтобы найти... одну женщину. Но лесные разбойники, мужичье, убили мою лошадь...

***

— Ва... Твое здоровье, пан Габор, — пробасил крупный седеющий мужик, весело поблескивая маленькими глазками из-за густой, окладистой бороды. — По миру бы пошли без тебя. 

Стол накрыли в самой большой хате, у старосты. В дом набилась почти вся деревня. Габор сидел напротив хозяина и пытался заесть соленьями отвратительный вкус северного самогона.

— Не делай из меня благодетеля, Захарий. Эти разбойники убили мою любимую лошадь, — проворчал он, чувствуя, как любое движение языком возвращает мерзкий привкус во рту.

— Нам ты помог после, пан Габор. Тех троих ты убил сразу.

— Верно, убил. Но мне, может, этого было мало. Очень уж я любил свою лошадь.

Захарий понимающе хмыкнул. Негоже пану говорить о сердечности и слишком уж радеть о простых кметах. Не по статусу.

Разговор за столом вернулся к событиям прошедшего дня. Вспоминали, как под предводительством славного пана дали отпор обнаглевшему лесному мужичью, что повадилось захаживать в село, как хорош был придуманный паном план, как храбро деревенские выполняли приказы, кто отличился, а кто, наоборот, выказал себя трусом. Последних, впрочем, было немного.

Габор продолжал пить и есть, расхваливая мастерство хозяйки и отвечая на вопросы, которыми его засыпали.

— А вы ведь воевали, пан Габор? Не иначе как там премудрости военные освоили.

— Воевал, случалось.

— А вот безногий дед Симон под Содденом был! А вы, а вы были? — ломающимся голосом выкрикнул один из мальчишек, на которого тут же шикнула совсем еще молодая мать.

Габор медленно наложил себе еще квашеной капусты. Очень уж хорошо она гасила ядовитый вкус местного спиртного.

Самая лучшая ложь та, что основана на правде. Он улыбнулся, поднял взгляд на мальчика.

— Был и там, парень.

Он говорил с мягким южно-темерским акцентом, которому выучился много лет назад и который получался у него так убедительно, что простодушные кметы даже подумать не могли о том, на чьей стороне он сражался под Содденом на самом деле.

Захарий привлек его внимание, кашлянув в бороду. Староста выглядел смущенным, как будто вспомнил о каком-то важном, но неприятном деле.

— Сходим до ветру, пан Габор?

— Проветриться не помешает, — пошутил он.

Они поднялись, протиснулись меж придвинутых к столам лавкам, цепляя чужие колени и двигая утварь.

На крыльце Захарий принялся тяжело сопеть, исподлобья оглядывая окрестности. Габор спрыгнул вниз, на землю, и прислонился к стене. Опьянение мягко растекалось по телу. Легкий мороз приятно пощипывал кожу. Он задрал голову, разглядывая по-весеннему серое, отливающее свинцом небо. Сейчас он чувствовал себя счастливым. Вдали от цивилизации, в забытой всеми богами деревушке, без приказов и подчиненных. Он глубоко вдохнул свежий воздух.

— Дело тут есть, пан Габор.

— Да я уж понял, Захарий. Говори.

— На отшибе у нас, значится, живет ведьма. Давно живет, до меня еще с десять лет оставалось, когда она здесь поселилась. Страшная стерва, скажу я тебе, была и осталась. Эт я к чему. Сталбыть, она пожелала тебя увидеть, пан. Сказала, знает, как тебе помочь.

— Я разве искал помощи, Захарий?

— Знать не знаю, пан Габор. Лишь передаю.

Габор потер рукой щетину. Простое совпадение? Обычная практика местной шарлатанки?

— И что скажешь? Наведаться? Не потрачу ли время впустую?

— Если думаешь, что она обманщица, то эти мысли оставь. Силой она владеет, и силой немалой.

— Что ж с разбойниками вас не выручила тогда?

— А это мне неведомо. Но мысля одна есть. Тати — они, как ни крути, мужики местные. Однако ж с два года тому приезжал к нам графский мытарь с головорезами. Затребовал лишнего, угрожал. А проснулся с языком, отяжелевшим аккурат настолько, сколько к себе в суму положить хотел. Таскал этот язычище в двух руках, пока не убрался с тем, что с нашей общины по графской грамоте требовалось. Что на это скажешь?

— Чужаков, значит, не любит?

— Не любит, видать.

— А меня зачем позвала?

Захарий лишь пожал мощными плечами. Разговор ему удовольствия не приносил.

— Можешь и не идти. Соберем в дорогу всего необходимого, не поскупимся, ей скажем, что взял да и ушел. Тут я тебе, пан, советовать не берусь. Нет у меня над ней власти. Захочет сделать что с тобой — помощи не жди. Страшно, Мелитэле клянусь, жуть как страшно, да и польза от нее бывает, а зла никакого покуда не было. Для нас. Для села.

— Ладно. Пошли в хату, Захарий. Утро вечера мудренее.

Через пару часов, когда еще только сгущались вечерние сумерки, а следов надвигающейся бури не было и в помине, Габор подошел к покосившейся хатке на отшибе села. Не дождался утра — сманило любопытство.

Во дворе, за поваленной, прогнившей оградкой, цвели красные мальвы.

“Ну и ну. Еще снег до конца не сошел, а тут такое. Колдовство, не иначе. И цветы дурные”.

Он подошел к крыльцу. Задумался. Защемило в груди тоскливое чувство, из ниоткуда возникло желание развернуться и побежать прочь. И не останавливаться, пока встречный ветер не сотрет из памяти этот кривой домишко, соломенную куколку на двери и ярко-красные мальвы. Габор переборол себя, но стучать не спешил.

— Чего на пороге стоять, любезный? Заходи, раз пришел, — скрипучий голос прозвучал неестественно близко. Возможно, прямо в голове.

Габор выдохнул и распахнул дверь.

***

— Так и нашел, — ухмыльнулся он. — А что было после, не могу вспомнить. Страшно мутить начинает. 

Пока Висенна осматривала его и укладывала обратно, Габор понемногу шевелил конечностями. Согнул руки в локтях, помассировал колено, подвигал пальцами на ногах. Потер горящие уши. Тело откликалось неохотно, но кроме ощущения, что лежал он в таком положении не одну ночь, а целую неделю, ничего больше его не беспокоило.

“Ноги, руки целы, значит, пока и помирать рано. А выяснить, что эта ведьма со мной сделала, с этой женщиной будет куда как проще, чем одному”, — подбодрил Габор себя, обрадованный предложением Висенны.

— Благодарю тебя, Висенна. За услуги лекаря и за доброе ко мне отношение, — брякнул он и прикусил язык — не время для шуток, по крайней мере, сейчас. — Я тебе, конечно, помогу, чем смогу. Только чем? Ведьма, готов поспорить, сбежала. Подробностей ее ритуала я вспомнить не могу. Усыпишь меня и покопаешься в памяти? Слыхал, вы такое умеете. Валяй, если так. Только предупреждаю: это место не из приятных.

Нос уловил запах самогона. Габор поморщился. Принял из рук женщины бурдюк и глотнул. Во рту после жуткой ночи было так мерзостно, что даже вкус самогона не показался ему таким уж непереносимым. А может, эта настойка в лучшую сторону отличалась от той, что он пил в деревне. Так или иначе, но воспоминания о безжизненных пустошах Гесо, о парализующей волю жаре, об иссушающей жажде она вызвать сумела.

Выпив, Габор громко задышал. Что-то — какая-то маленькая деталь — не давало ему покоя. Может, история, может, слух или легенда, но это точно имело отношение ко всему случившемуся. Что-то очень важное ускользало от него и зудело, как комариный укус. Распаленное сознание вместо ответа подсовывало лишь истории из далекого прошлого. Как будто они вдруг стали ближе и важнее недавних событий.

Он недовольно засопел, кутаясь в покрывало.

Отредактировано Габор Скаланди (18.11.21 03:50)

Она обернулась резко, точно знала, что он не забылся болезненным сном, а разглядывает ее, заложив руки за голову и полуприкрыв глаза.

Габору показалось, что строгость в ее голосе была отчасти напускной. Это его повеселило. Он улыбнулся, кивнул и молча поднялся. Пререкаться он не собирался. Такова солдатская доля: что ни день, то дорога, а отоспаться можно будет и после смерти. И такая жизнь, боги свидетели, мало чем отличалась от жизни беглеца и предателя.

- Смогу, - заверил он.

Ему не хотелось выказывать слабость перед ней. Тем более, им и правда стоило поспешить.

“А я уж понадеялся, что мы скоротаем денек в этом уютном домике. Пасторальная романтика! Вечер, легкий ужин, и речи в уголку вдвоем, и свечи... - Он вздрогнул, потянувшись за вещами. - Со свечами я, конечно, поторопился. Никаких больше свечей, это уж точно”.

Свечей прошлой ночью и правда было излишне. Он бросил быстрый взгляд на зеркало, ткань с которого отодвинула Висенна. Со старого, помутневшего стекла над ним посмеивалась зеленоглазая девушка. Лишь миг, потом образ исчез, а друидка вновь завесила волшебный предмет. Перед глазами заплясали зеленоватые огоньки, его замутило, точно от корабельной качки, и Габор облокотился о кривой топчан, чтобы не упасть. Мебель жалобно заскрипела.

“Игра воображения, - подумал он. - Иначе бы Висенна почувствовала... хоть что-то”.

Переведя дух, он быстро оделся. Натянул узкие шоссы, поверх надел короткие плотные штаны. Сухие, горячие после растирания ноги сунул в шерстяные чулки. Решительно надел захолонувший пурпуан поверх рубахи, согретые пальцы сами скакали, затягивая петли. Сверху накинул желто-коричневую куртку с широкими рукавами. Оставалось надеть перевязь, пристегнуть к ней ножны с саблей и кинжалом, натянуть высокие сапоги со шпорами и через голову влезть в короткий круглый плащ. И не позабыть перчатки со шляпой.

Уместив на плече ремень седельной сумки, Габор присоединился к Висенне. Кружилась голова, донимала слабость, но он улыбался, вдыхая свежий весенний воздух. Дорога стала для него петлей: если он не двигался вперед, она затягивалась вокруг горла и начинала душить.

Уже покидая двор ведьмовской хаты, Габор тревожно оглянулся. В свете дня он не казался таким жутким, как прошлым вечером. Может быть, все дело было в блестящем, обманчивом лунном свете, может, в коварном кривлянии теней...

“Как же, конечно, - хмыкнул про себя Габор, - проклятых красных мальв-то как не бывало. И я сомневаюсь, что эта старая карга сама их повыдергивала”.

***

Город пылал. Черный дым смешивался с пылью, превращая узкие улицы в смертельные ловушки. Густая, жирная пелена скрыла небо, звезды и луну, только всполохи пожаров и вспышки уничтожительной магии освещали пространство. Грохот ломающихся балок, безумный лай собак, крики, ржание лошадей - все это смешивалось в монотонный гул. Голос восстания.

Габор перегнулся и сплюнул в размокшую от крови пыль между лошадиных копыт. Тыльной стороной руки, затянутой в длинную перчатку, размазал серые дорожки грязного пота, стекавшие по лбу. Поверить в случившееся означало признать, что мир вокруг окончательно сошел с ума. Но ничего другого не оставалось. Человеческая глупость и человеческая жестокость выясняли отношения в этой кровавой бойне.

Он потерял счет времени, но знал, что еще совсем недавно этого кошмара можно было бы избежать. Если бы только наместник слушался советов Ильтис и чародейки Креспо. Если бы только не попытался вероломно арестовать представителей крупнейших дворянских семей во время общего совета, организовать которой стоило им с разведчицей таких усилий. Если бы...

Все пропало! Из-за напыщенного идиота с киселем в напомаженной голове.

Тот поплатился за свою глупость. Наверное, его труп по-прежнему болтается в окне сгоревшего дворца, висящий на выпотрошенных кишках. Если только толпа не сорвала его, чтобы разорвать в клочья. Но разве этого было достаточно? Сейчас на улицах умирали сотни нильфгаардцев, и этот ублюдок никогда уже не сможет ответить за то, в чем виноват он один.

“Он один и мы все”, - шепнул голос подкрадывающегося отчаяния.

То, что случилось после самонадеянной попытки захватить всю аристократическую верхушку разом, пускай разбирают и описывают имперские историки. Габору было достаточно того, что он выбрался из превратившегося в кошмар дворца и собрал свой эскадрон.

Теперь оставалось лишь прорваться через весь город, через силы повстанцев, что планомерно зачищали район за районом, через толпы безумствующей черни.

Под копытами Резвуньи хлюпала кровь и хрустели кости. Эскадрон налетел на несколько вражеских копий, человек двадцать, но все при конях, хорошем оружии и доспехах. Бой на узкой улице был тяжелый. Его кавалеристы не были закованы в броню и никогда не искали на поле битвы схваток лоб в лоб с вражескими рыцарями. Здесь же иного выхода не было.

Все вражеские конники были перебиты, но ценой стали жизни десятерых подчиненных. Они сейчас лежали там, в мешанине человеческой и конской плоти, порубленные, обезображенные, навеки смолкнувшие жертвы этой бессмысленной бойни. И смерть их ляжет тяжким грузом не только на души зачинщиков этого восстания, но и на душу самого капитана. Цена власти. Плата за отданные и не отданные приказы. Неосязаемая пошлина, которую мертвецы собирают с оставшихся жить дальше.

Лишь панцирь отстраненности отделял его от безумия. Габор не позволял масштабу трагедии коснуться своего сердца, не позволял царившей вокруг жестокости уничтожить его право бороться за то, что ему дорого. Не позволял своим чувствам раствориться в океане чуждого горя.

- Впереди бойня. Нильфгаардцев гонят на малую площадь, - прохрипел сержант Грехтебренг. Обожженное лицо, оторванное ухо, дикий взгляд - выглядел он так, как будто сражался с ордой демонов. И Габор сомневался, что это можно назвать преувеличением.

- Мы не будем гнаться за ними. Опередим их по улицам, встретим на площади и перебьем. А потом двинемся дальше.

Сержант кивнул и кровожадно оскалился. Обернувшись, он передал приказ капитана. Эскадрон был настроен воинственно. Габор не сомневался в их преданности.

Они двинулись узкой колонной по боковым улочкам. Ехали мимо почерневших от копоти домов с выбитыми окнами и пустыми провалами высаженных дверей. В свете факелов на порогах особняков блестела темная, загустевшая кровь. Беспорядочно разбросанные трупы были изуродованы: вспоротые животы, насаженные на шампуры дети, раздетые, изнасилованные женщины.

Габор смотрел и не видел. Увидеть означало признать. Признать - взвалить на себя груз вины. Сейчас он ничем не мог помочь этим несчастным. Только двигаться дальше, сцепив зубы и продумывая план прорыва. Это были дельные, подобающие капитану мысли.

Он боялся думать об Ильтис, потому что это лишало его воли, превращало в труса.

“Держи свой страх в кулаке. Спасай своих людей”, - шептал он сквозь плотно сжатые зубы.

Мятежники бесформенной толпой вывалились на площадь. Габор скомандовал атаку. Они смели их, как разбушевавшийся смутьян смахивает со стола кувшины и кружки.

Волна убийственной магии, появившейся из неоткуда, превратила первый ряд кавалеристов в тлеющие ошметки. Габора выбросило из седла.

***

Предательство. С него все началось и им все закончится.

Истинность этого заключения в одно мгновение стала такой очевидной, что видение схлопнулось, самоустранилось, будто выполнило свое предназначение - стало откровением для Габора.

Это сделало историю людей - от Первой высадки до Северных войн - неожиданно простой и понятной. Превратило ее в историю предательств.

И тогда, в охваченном пламенем восстания Амарильо, новый виток человеческой возни, называемой историей, был создан очередным предательством. Он не вспоминал об этом много лет и вряд ли захотел бы вспомнить по своей воле. И уж точно не пожелал бы увидеть этого своими глазами вновь, как сейчас.

Усилием воли он сдержал подступающий ужас. Вздрогнул, поежившись, покачал головой, тревожно оглядывая окрестности и подставляя горящие щеки под порывы холодного ветра. Эти видения начинали серьезно его беспокоить, но он не хотел тревожить Висенну. В конце концов, это было его прошлое.

Дорога петляла между холмов, пологие склоны покрывали стволы голых деревьев. Небо очистилось от туч, но оставалось неприглядно-серым.

Похолодало. Если хлюпающий под копытами лошади поток грязи, в которой превратился тракт, затвердеет, то путникам будет только лучше.

“Захарий сказал, что снег сошел слишком рано, - рассеянно подумал он. - Если сейчас подморозит, то точно жди проблем с урожаем. Плохие новости для всего севера”.

По левую руку широким потоком неслась река, так что Габору не нужно было заботиться о направлении - только об управлении строптивой лошадкой.

На развилке Висенна подала знак остановиться. Она напряженно смотрела куда-то вдаль. Что-то искала или чего-то ждала. Габор решил не вмешиваться.

Одна дорога превращалась в две. Первая продолжала следовать одесную реки, а другая забирала севернее, теряясь среди холмов.

Габор заерзал, собираясь узнать у Висенны, чего они все-таки ждут, но мир перед ним снова заволокло зеленоватым туманом.

***

Мужчина и женщина. Их тела так близко друг от друга, как могут быть близки лишь тела любовников. Он не может оторваться от нее, но она не отдается чувствам полностью. Что-то ее тревожит. Она упирается тонкой рукой в бицепс мужчины, пытается отстраниться. Зеленые глаза ищут его взгляда.

- Да что такое? - рычит он, чувствуя сопротивление.

- Жигмонд. Ты все время куда-то ездишь, с кем-то встречаешься. Все время со своими воинами. И ничего мне не рассказываешь. Я не какая-то сельская дурочка, которой будет достаточно того, что ты задираешь подол ее платья раз в несколько дней.

- Моя умненькая ведьма, - мужчина широко улыбается, обнажая крепкие, здоровые зубы. Ему льстит внимание этой девушки. Он уважает ее больше, чем уважал бы любою из тех кметок, о которых она говорит.

- Да, твоя. Но и ты - мой. Помнишь?

Он кивает, переваливается на бок, подперев щеку рукой.

- Что ты задумал? Зачем сюда приезжал Айргедмар? Зачем тебе понадобился этот хитрый друид? Он не нравится мне, - тараторит она, сверкая глазами.

Мужчина пристально смотрит на девушку, будто оценивая ее способность понять то, что он собирается сказать, взвешивая их отношения на невидимых весах доверия. И принимает решение.

- Выйди во двор, Майя, погляди кругом. Увидишь дремучие леса. И холмы, проклятых холмов здесь как прыщей на жопе у недоросля. Будь ты хоть одиноким путником, хоть целой армией, заблудиться - плевое дело. Королевское войско сейчас входит в эти леса где-то на севере. Они идут сюда, чтобы убить нас. Думают, мы простая ватага безмозглых кметов. Они самонадеянны и беспечны. Как думаешь, если каждая лесная птица, каждый зверь, каждое дерево станут нашими союзниками, сложно будет нашему кметскому войску оказаться в тылу у этих выскочек? Для этого мне и понадобился Айргедмар, Майя.

- Понятно, - кивает она, прикусывая губу. - А что потом? Если... когда мы победим?

Он нависает над ней, тяжело дыша.

- Мы все изменим. Не будет никаких зверств вроде тех, что учиняет Фалька, - хрипит он. - Я больше не могу ждать, Майя.

Одно мгновение огонек беспокойства все еще горит в ее зеленых глазах, но потом она улыбается и убирает руку, служившую временной преградой между их телами. Он зарывается в ее черные кудри. Она издает тихий стон.

***

Габор дернулся, как будто он в самом деле наблюдал за этими людьми, а они неожиданно обернулись и посмотрели на него. От неловкости он зажмурился и потряс головой, чтобы окончательно избавиться от смущающего видения. Лучше не становиться свидетелем подобных сцен, когда едешь на одной лошади с женщиной. 

Холод больше не освежал голову. В ней как будто поселился густой туман, в котором колыхались беспорядочные, неуместные мысли. Он будто тонул, но не в воде, а в прошлом - своем или чужом - и выныривать каждый с каждым разом становилось все тяжелее. Пот катился по спине, несмотря на холод. Он чувствовал, что болен.

На руке у Висенны нетерпеливо перебирала лапками птичка, небольшой, но весомо нахохлившийся снегирь. Она настойчиво пищала, и Габор, вспомнив речь мужчины из своего видения, подумал, что красногрудая птичка о чем-то докладывает друидке.

“Всех нас используют. От королей и до вот таких птичек, которые выполняют приказы красивых друидок. Только животные... животные не способны на предательство”. 

- Согласен, - вздохнул Габор, - нам правее. В той деревне много лет назад было положено начало большому, страшному предательству. И ведьма, кажется, собирается потребовать возврата старых долгов. Со всех причастных.

Он направил лошадь на север, между холмов, лес на склонах которых сгущался, медленно сползая к обочине дороги, пока не подступал вплотную. Тракт, напротив, сжимался, превращаясь в неровную, узкую тропку.

- Мне кажется, Висенна, что я схожу с ума, - пробормотал он. - Я пропадаю в видениях из прошлого. Своего и ее. Этой ведьмы. 

***

К вечеру добрались до деревни. И, несмотря на усталость, на измученное ездой на одной лошади тело, от накатившего чувства опасности, неправильности зазвенели нервы.

Даже в такое время мертвецкой тишины ни в каком селе не сыщешь: бегают дети, снуют по кметским делам взрослые, голосит какая скотина, переживающая зиму в утепленных загонах или прямо в домах, вместе с хозяевами. 

Здесь же было тихо, как на могильнике. И совсем не видно людей.

Габор выругался, помянув чародеев, магию и северную глухомань. Не забыл извиниться, но выругался вновь, когда у покосившегося шинка их встретил довольно хохочущий мужик в распахнутом полушубке. В руках у него была кружка, содержимой которой он мочил подмерзающие усы.

- Гости! Путнички! Прошу, голубки, прошу, пан и панночка, к нашему очагу! Бесплатно - все!

По своему опыту Габор знал, что бесплатными бывают только неприятности. И не видел повода сомневаться в том, что в этот раз окажется иначе. И словно в подтверждение его слов мужик негромко добавил:

- Все равно мы с вами хрен когда выберемся из этой проклятущей деревушки.

Становилось холоднее. Порывы сырого ветра трепали полы плаща, схваченная ледяной коркой грязь захрустела под ботфортами, когда Габор соскочил с лошади. Вопроса, что делать дальше, не стояло. Нужно было привести в чувство и расспросить напившегося мужика, а также устроиться на ночлег.

Он вздрогнул, когда в голове зазвучал знакомый голос, обернулся. Не сошел ли он с ума? Окончательно, на этот раз. Серьезный взгляд серо-голубых глаз тотчас убедил его в обратном. Габор кивнул.

— Само собой, — начал он вслух, но осекся, поняв, что нужно сделать это иначе: “Само собой, Висенна. Можешь на меня положиться”.

Кажется, получилось. Нужно ведь всего лишь проговорить эти слова в собственной голове так, будто обращаешься к человеку и произносишь их вслух? Наверняка! Довольный собственной смекалкой, он направился к мужику, который не спешил отвечать друидке.

Кто-то, может, и считал, что не стоит опасаться пьяных, но Габор не собирался допускать подобной ошибки. На глаза мужика внимания не обращал, у пьяницы они все равно что стекляшки — не изменятся, даже если он вздумает кинуться, присматривал больше за плечами, чтобы уловить малейшее напряжение мышц.

Впрочем, мужик так и стоял, покачиваясь и прихлебывая из кружки. Руки у него тряслись, глаза бегали туда-сюда, но говорить он не спешил. Габору надоело ждать и он подшагнул к нему, правую руку держа под плащом на рукояти сабли, а левой встряхнув того за ворот распахнутого полушубка.

— Отвечай на вопрос, пьянь!

Это подействовало. Пьяный забормотал:

— Да вона там, лежит шинкарь, потерянный… Ток ему уже, кажись, без надобности… помощь-то ваша. А остальные по домам… И тоже… Скоро…

— Это как, потерянный? — уточнил Габор.

— Ну, потеряться — это помереть, стало быть. Так вот у нас говорят…

— Ясно. Какой-то северный эвфемизм, значит.

— Чего?! Я не из этих… И ваще тут проездом… Емигрирую на север… Только не видать мне больше мирной жизни… — мужичок хлюпнул носом и снова глотнул своего пойла, видимо, почувствовав себя уж слишком трезвым для всего этого. — Все тут потеряемся.

Габор понял, что разговор нужно направлять в верное русло и делать это желательно быстрее и в тепле, иначе они сами, чего доброго, потеряются в такую холодину. Мороз крепчал, сумерки сгущались, стоило подумать о ночлеге. Шинок выглядел самым разумным вариантом, да и построен был основательно. Не все кметы были столь радушны, как жители деревни Захария, а озверевших от голода и войны простолюдинов Габор уже успел повидать. Поэтому предпочел бы держаться от всего этого подальше.

— Что внутри? — движением головы он указал на приоткрытые двери шинка, за которыми не было видно ничего, кроме темноты.

— Дак я ж говорю… шинкарь тама. Потерянный.

— То, что его убило, уже ушло?

— Уйти-то ушло, да ведь вернется же… Тада нам и конец.

— Это мы еще посмотрим. Идем.

Он подтолкнул мужичка вперед, чтобы тот шел первым. Ситуация яснее не становилась, и Габор вспомнил, как во времена восстания в провинциях солдатам строго-настрого запрещалось отлучаться по одному и доверяться показному радушию местных. Что ж, пока что они с Висенной оставались в рамках этого старого приказа.

Какая эта глупость, вспоминать о прошлом! Годы верной службы, годы железной уверенности в правоте и величии императора, годы жестокостей, убийств и крови — ради чего? Ради подлого обвинения и позорного изгнания? Император! Потерявший связь с реальностью глупец, забывший, что именно армия вернула ему трон. Отомстить, перетряхнуть до самого основания этот чулан, зовущийся империей, заставить их всех — от писаря, что накарябал приговор, до самого вар Эмрейса — пожалеть и вспомнить об офицере, которого они собирались раздавить, как вошь.

Продавать родину, конечно, мерзко, да вот только он родился в Эббинге и с полвека назад был бы таким же северянином, которых Нильфгаард убивал в прошлую войну и убивает сейчас. И сами нильфгаардцы, те, что из столицы, да даже виковарцы и геммерцы, всегда спешили ему об этом напомнить.

Ну нет! Сначала нужно разобраться с этой ведьмой и ее кознями, а о таких вещах думать после, в тепле и с кувшином чего-нибудь покрепче под рукой.

Габор оставил мужика у порога и вернулся к Висенне. Судя по тому, что он узнал из разговора,  чувство опасности вызывали события уже случившиеся, а сейчас, по крайней мере в самое ближайшее время, жизням их ничего не угрожало.

Он помог расседлать лошадь, привязать ее к коновязи, подкинуть сена. После они вместе вернулись ко входу. Мужик стоял там, где Габор его оставил, и сознания в его глазах было побольше, чем прежде, однако входить сам он по-прежнему не решался. Что ж, стоило указать ему верное направление!

Габор рванул на себя дверь, распахивая ее перед покачивающимся мужиком. Тот слабо протестовал, но Габор буквально затолкал его внутрь. И, наконец, обнажив саблю, вошел следом, жестом предупредив Висенну держаться поодаль.

Внутри было темно, несмотря на то, что противоположная стена была проломлена чем-то большим и очень тяжелым, и немного света проникало снаружи.

“Они что, таран сюда притащили, что ли?”

Немного привыкнув к темноте, он понял, почему мужик не хотел возвращаться в это место. Разруха была такая, как будто тем же тараном, что выломали стену, прошлись по всему, что было внутри. Покрошенные столы и стулья, разбитая посуда, следы крови на стенах и на полу. В одном месте ее было особенно много. Габор подошел ближе. Ноги скользили по подмерзшей и оттого блестящей крови. За перевернутым столом лежал мертвец. Мертвецов капитан повидал множество, но все равно отшатнулся. Человек был уполовинен в самом прямом смысле этого слова, ничего ниже бедер у него не было, ничего, кроме одной жуткой раны.

— Что здесь, курва, случилось?! — рявкнул он, обернувшись к мужику. — Значит, так. Отвечай на вопросы по порядку, кратко и без лишних отступлений. Как зовут? Когда сюда прибыл? Кто напал на шинок? Как погиб шинкарь, как спасся сам?

Пьяница поведал, с каждой фразой все больше трезвея, что зовут его Йоханесс, что он мелкий темерский торговец, что бежит от войны и давно уже частично распродал, частично бросил весь свой нехитрый скарб, что собирается обосноваться как можно севернее, куда “черные” уж точно не дойдут. В деревне оказался проездом, потому что бежать на север через темерские земли — все равно, что самому себе рыть яму. Все было просто замечательно: в шинке собралась пристойная компания, велись интересные разговоры, пиво хозяин разбавлял в меру, на кормежку тоже жаловаться не приходилось. Неприятности начались утром этого дня, когда в корчму заявилась неприятного вида старуха. Она посидела в углу, прихлебывая пиво щербатым ртом, а как засобиралась уходить, то вместе с ней ушли странствующий студент и сын шинкаря. Йоханесс клялся, что пока те покидали двор, все остальные, то есть он сам, хозяин корчмы, его жена и еще пара постояльцев сидели как вкопанные и повлиять ни на что не могли, хоть и по всему виду уходящих заметно было, что они готовы вопить о помощи. Но почему-то не вопили. Оставшиеся, конечно, попытались организовать погоню, когда воля вернулась, но беда никогда не приходит одна: старуха, ведьма, окружила деревню какими-то чарами, из-за которых покинуть ее пределы стало невозможно — идущий или едущий всегда возвращался в нее, только с другой стороны. То, что началось после, было настоящим кошмаром. Йоханесс ходил до ветра, когда поднялся страшный грохот, за ним последовали крики, нет, настоящие вопли. Услышав шум, он морозился на улице до тех пор, пока не убедился, что все закончилось. Вернувшись, он заприметил жуткие следы, ведущие прочь от шинка, и окончательно убедился в том, что жизнь придется окончить в пасти какой-то жуткой твари, а потом, за неимением других вариантов, принялся усиленно глушить шок, страх и отчаяние запасами шинкаря. И занимался этим до самого приезда новых несчастных в лице Габора и Висенны, которым он прочил такую же незавидную судьбу, как и всем, кто был или только окажется в злополучной деревне.

Под самый конец рассказа Габор понял, что монотонный бубнеж Йоханесса изменился, теперь больше напоминая шум, рождающийся из мешанины звуков: нестройных выкриков, звона оружия, ржания лошадей. Он попытался очнуться, встряхнул головой, закрыл и открыл глаза, но увидел совсем не то, что ожидал.

***

Он очнулся от вспышек света, которые казались особенно яркими в окружавшей его темноте. Рефлекторно дернулся, чтобы прикрыть глаза ладонью, и чуть не завопил от боли в затылке. Что-то подсказывало ему, что сейчас лучше не выдавать себя, и он сдержался, только задышал прерывисто, хватая ртом воздух.

В отсветах факелов он видел снующие на площади перед ним многочисленные фигуры, но ракурс… Где он? Что случилось?

Габор попытался повернуться, понял, что лежит на чем-то. Приподнялся на локте и выругался, когда на него уставились невидящие глаза мертвеца. Он лежал на трупе. Точно, по площади шарахнуло магией, его выбросило из седла и… зашвырнуло на крышу, где он насмерть придавил кого-то из повстанцев? Выходило, что так.

Проклятье, как только его еще не заметили и не стащили вниз! Хотя с трупами разбираться будут лишь завтра, это точно. С трупами… Кто же победил?! Где Ильтис?!

Габор покрылся холодным потом, когда понял, что в выкриках на площади не услышал ни одного слова на нильфгаардском диалекте. Значит, все кончено. Кошмар продолжался. Его люди… Ильтис…

Нет, нет, нет, она жива, это точно, чародейка Креспо наверняка придумала что-то, наверняка они смогли спастись, не могли, они не могли…

Не могли что? Быть изнасилованными и разорванными на куски обезумевшей чернью? Образы поруганных женщин заставили Габора заскрежетать зубами от злобы. Ее некуда было девать, не на ком было выместить, и он не нашел ничего лучше, кроме как обыскать неудачливого мятежника. Лучше уж делать что-то, чем не делать ничего. Так его учили, так учили всех из благородного сословия: человек сам хозяин своей судьбы. Это отличало их от простолюдинов, готовых смириться с чем угодно, и жить, согнувшись пуще прежнего, дальше.

Извести все это сучье племя. Раздавить, заставить перенести все те страдания, которые ему лишь предстоит вынести. Ему было бы плевать на судьбу этих несчастных, но теперь… Теперь иного выхода нет.

Габор оттащил труп в сторону, подальше от площади и от света на ней. Одежда на мертвеце была цела. Сложением он походил на самого капитана. Габор хмыкнул. Он мог поклясться, что рожа у него в такой одежде будет совершенно обыкновенная, разве что усы… Да мало ли в городе усачей?!

На противоположном скате крыши он переоделся в то, что снял с мертвеца. Свою одежду он положил в сумку, которая нашлась у бунтовщика. Спохватился, когда не нашел кулона, подарка Ильтис. А после вспомнил, что происходило со скачущими рядом с ним кавалеристами — они сгорали заживо.

— Действительно защищает… — пробормотал он. — Выходит, теперь я обязан вам жизнью.

Пора было убираться прочь с этой крыши, он и так проторчал здесь слишком долго. Сказать, как всегда, оказалось проще, чем сделать.

Балкон был расположен точно под тем местом, где сходились два ската крыши. До него было прилично, просто так не спрыгнешь.

— Вот дерьмо, — выругался Габор, уже понимая, что придется сначала лезть, а потом прыгать.

Труп он пустил вниз по скату, и тот глухо ударился о землю где-то внизу. Дом был высокий.

Повиснув на краю, он смог встать ногами на горизонтальную балку. Сердце бешено стучало, незапланированный полет вниз практически гарантировал то, что у лежащего там тела появится компания. Стоя на балке, он смог сесть, опираясь о стену, схватиться за нее руками и снова повиснуть. Дальше ногами он мог нащупать лишь узкий подоконник, использовать который было невозможно. Оставалось прыгать. Он посмотрел вниз. До балкончика все равно было прилично, а уж если зацепиться в полете подбородком об этот проклятый подоконник… Нет, прыгать нельзя.

Было темно, и это тоже не добавляло уверенности. Руки начинали затекать. Сабля в ножнах стучала по бедру, цеплялась за все и действовала на нервы.

Он решил ползти вниз по скату, держась за выступы лежащих под черепицей досок. Так он спустился до уровня подоконника. По каменному карнизу прошел к нему, в отчаянии сделав пару шагов, буквально не держась ни за что. Вцепился в подоконник и несколько мгновений стоял, дрожа от напряжения.

Наконец, повторил свой самый первый маневр и, держась руками за выступающий карниз, на котором нашлось подходящее углубление, соскочил на балкончик.

Грохот падения оглушил его. И его наверняка слышал кто-то еще. Габор обнажил саблю и вошел в помещение.

Внутри было пусто, но он услышал голоса, и они приближались. Он знал, кого скорее всего увидит, и знал, что будет делать. Сабля вернулась в ножны.

Широко улыбнувшись, он вышел в коридор и сразу заговорил на Всеобщем:

— Братья! Я гнался за проклятым нильфом по крыше и убил его. Не бойтесь, я свой.

Капитан поднимал руки в миролюбивом жесте и смотрел на двух мародеров, как на вновь обретенных после долгой разлуки братьев.

Выглядели они не очень боевито. Ни следов крови, ни нормального оружия, если не считать больших мешков,  одеты в какие-то лохмотья. Видимо, были слишком трусливы, чтобы убивать и грабить в первых рядах.

Конкуренту они не обрадовались, но старший ответил:

— Славный день, брат. Империя умылась кровью.

— Верно. Смотри, какое оружие я снял с этого ублюдка. Наверняка он был офицер!

Габор немного повернулся боком, а бунтовщики потянулись вперед, чтобы поглядеть. Он выхватил саблю и с длинным подшагом рубанул старшего по лицу. Тот сложился, как лист пергамента, упал на пол. Теперь — второй.

Но тот поступил наиболее разумным образом — развернулся и побежал. Габор выругался и бросился следом.

Бешено, самоубийственно пролетел вслед за убегающим по мелким, кривым ступенькам, со всего маху врезался дверь, которую тот толкнул ему навстречу, оказался на улице. Парень уже улепетывал за угол. Уставший после приключений на крыше, Габор мог только хватать ртом воздух.

Проклятье! Он должен был ударить сразу, непременно должен был. Они бы дождались, когда он подойдет ближе, и закололи бы его своими ножами, зажав в узком пространстве, это точно. Они сразу увидели саблю у него на поясе и даже если не заподозрили в нем имперца, то наверняка захотели ограбить. Что ж, может, младший посчитает это лишь мародерской стычкой и не станет поднимать тревогу, чтобы не рассказывать о собственном позоре… Хотя бы прямо сейчас, немедленно.

Габор, уже порядком уставший от сомнений, решительно зашагал в противоположном направлении, в сторону площади. Он шел мимо запачканных жирным пеплом домов, мимо обгоревших трупов лошадей и почерневших костей, принадлежавших, несомненно, людям. Воздух провонял магией и запахом паленого мяса.

Невысокий лысый мужчина командовал отрядом бунтовщиком, отдавал приказы лающим голосом.

— Что могли бы устроить эти скоты в нашем тылу, если бы не магия, брат? — мрачно прохрипел Габор, подойдя ближе.

Командир окинул его взглядом, приосанился, презрительно скривил губу.

— Мы бы и сами справились. А это… мерзость. Впрочем, они ее заслужили.

— Заслужили, верно. Каждый из них, брат. Но здесь с ними покончено.

— Ты сражался? Убивал?

— Посмотри на меня, брат. Я весь в крови, при мне сабля одного из ублюдков, которого я камнем сшиб с коня. Сражался ли я? О, я забрал не одну жизнь! И намерен сражаться за нашу свободу дальше!

Габор произнес это с таким пылом, что командир ему, кажется, поверил. И даже кивнул одобрительно.

— Хорошо. Присоединишься к моим людям?

— О, нет. Сейчас не могу. Я ищу своего брата, он должен быть в городе, и я чувствую, он жив. Вместе мы встанем под знамена тех, кто сражается за свободу. Где будет следующая битва?

— У перевала, конечно! Нильфы заперты там, в горах. Это катастрофа для них. Они не оправятся.

— Да-да, у перевала. Они ведь ввели войска. Как удачно! Или это наши заманили их туда?

Офицер лишь многозначительно ухмыльнулся. Габор кивнул в ответ, якобы уловив намек. Что ж, теперь ситуация стала яснее. Оставалось лишь одно…

— Нильфгаардская шлюха. Эльфка. Я часто видел ее в городе. И эта мерзкая чародейка… Они получили, что заслуживают? — вопрос был рискованный, Ильтис часто видели в компании Габора, но он не мог не попытаться.

— А тебе какое дело? Мало было нильфгаардских девок? Так бери, некоторые еще теплые, — он махнул рукой в сторону груды трупов. — Не лезь не в свое дело. Иди уже за своим братом. Мне некогда с тобой болтать.

Габор склонился, залепетал что-то и попятился в сторону. Его устроил ответ. Судя по его реакции, офицер либо ничего не знал, либо Ильтис удалось скрыться, отчего тот и разозлился.

Оставалось решить, что делать дальше. Мятежники, очевидно, стянут силы к горам Тир Тохаир, чтобы уничтожить окруженные там нильфгаардские части. Габор мог бы попытаться выбраться из провинции, принести ценные сведения тем войскам, что идут им на помощь, но он не хотел бросать своих. Если Ильтис смогла сбежать, то она именно так и поступит, а значит, у империи будет довольно сведений и без него. А вот если она попала в плен… Если осталась жива… То она будет двигаться вместе с армиями бунтовщиков, а значит, именно в сторону перевала.

Он брел по улицам, держась темноте. Габор хорошо знал город, не боялся заблудиться, но после погромов, случившихся днем, все как будто изменилось. Стало чужим. Поэтому он просто шел, ни о чем не думая.

Все в нем вопило от ярости. Он хотел присоединиться к окруженным нильфгаардцам. Хотел ринуться в этом самоубийственное предприятие.

“Но как это сделать? Вступить в армию мятежников? Но при дневном свете меня наверняка узнают. Узнают рано или поздно, когда не найдут тела ненавистного капитана Скаланди. Это уж точно. Тогда что…”

Он огляделся. Он стоял на торговой площади. Над ним возвышалась громада Амарильского холма.

По легенде под холмом лежал древний город, первый в этих землях, и сеть пещер и тоннелей вела к нему прямо от руин на холме, выходя на землю где-то совсем в другом месте. Кто-то даже пытался подтвердить правдивость этой истории и пускался на поиски. Обычно они пропадали навсегда.

Габор смотрел на пугающий своими неровными, ломаными очертаниями холм. Ему вспомнилось совсем недавнее прошлое. Совсем недавнее и так разительно отличающееся от того кошмара, свидетелями которого они стали сегодня.

***

Они забрались на третий этаж заброшенной виллы, которая так глубоко погрузилась в песок, что он стал вторым. Ильтис вполоборота сидела на каменной балюстраде, служившей ограждением к протянувшемуся через всю линию фасада неширокому балкону. Габор предпочел остаться в тени, в прямоугольном проеме, оперевшись плечом о крошащуюся гипсовую поверхность.

Стояла невыносимая жара, от которой все нормальные люди и нелюди предпочитали скрываться в затемненных помещениях, попивая что-нибудь охлажденное и заедая фруктами, но Ильтис как всегда не сиделось на месте.

Она потащила их сюда, к развалинам, не отмеченным ни на одной карте, кроме той, что составляла ее наставница. Они проделали приличный путь, чтобы добраться до затерянного дворца, и Габор надеялся, что не просто так. В конце концов, все последние предприятия Ильтис и ее начальницы были исключительно прибыльными, и разведчица успела заработать себе некоторый авторитет в глазах всего эскадрона. Поэтому они и последовали за ней, несмотря на перспективу поджариться во время пути под лучами проклятого солнца.

Ильтис была в одной рубашке, заправленной в брюки мужского кроя. От жары ткань пропиталась потом, и через нее просвечивала голая спина эльфки. Габор не мог отвести взгляд и стоял, боясь пошевелиться, чтобы хруст крошева под ногами не разрушил этой картины. Будь он художником, непременно захотел бы запечатлеть и горизонт, поровну поделенный между бездонно-синим небом и желтыми песками, и изысканный балкон из светлого камня, и сидящую на перилах из фигурных столбиков черноволосую девушку в белой, покрытой темными пятнами рубашке. Но художником он не был, и потому мог лишь смотреть, силясь запомнить, хоть и знал, что никогда уже не сможет воссоздать все в точности.

— Какой прекрасный вид, капитан Скаланди.

— Не могу не согласиться.

— Вам видно оттуда?

— Превосходно.

Ильтис обернулась к нему.

— А знаете, из нас получается отличная команда: безрассудная разведчица и опытный капитан.

Габор не нашелся что ответить.

***

— …а чего с паном-то? Болеет чем?

— Со мной все в порядке, — отрезал он, беспокойно глянув на Висенну. А что если его затянет в одно из таких видения во время боя?

Габор встряхнулся и принялся вышагивать из стороны в сторону. Подумать было о чем. Будь у него добрый конь и крепкое копье, может, что и вышло бы с этой тварью. А это наверняка была какая-то тварь, прирученная ведьмой, а теперь спущенная с поводка.

— Дальние комнаты целы? — зачем-то спросил он.

— Да все целехонько. И бочки пивные тоже, между прочим! Хотя бы не придется трезвыми идти в пасть этой зверюге. Пойду еще налью. Вам принести, пан, панночка?

Габор покачал головой. Пить хотелось и не хотелось одновременно, но капитан понимал, что если начнет, то уж не остановится. Сейчас прежде всего нужно было думать, а под хмелем делать это весьма затруднительно.

— Ну, я тада пожрать чего сварганю. Мигом!

Когда мужик отлучился на кухню, Габор поглядел на Висенну.

— Не хочу бежать отсюда, — начал он. — Чары ты, Висенна, может, и снимешь, но людей мне жаль. Я за то, чтобы попытаться убить эту тварь.

Неприятно кольнуло в колене. Габор остановился, потер его. Никогда с ним такого не бывало, чтоб кости ломило, даже в северные зимы. Неужели старость? Не вовремя, конечно, но придется ей подождать!

— Но тут уж решать тебе. Одному мне не справиться, а если ты… твоя магия… не того, в общем, вида или как там оно у вас называется, то делать нечего. Давай пока осмотрим следы? Что это должно быть такое, чтобы вот так выломать стену...

От видения он пока что отмахнулся. Были проблемы и поважнее. Если решат остаться, то перед боем найдется время обсудить, а если придется бежать, то тогда потерпит до того, как они снова тронутся в путь.

Отредактировано Габор Скаланди (17.02.22 15:08)