Небо было по-осеннему лазурным. Чистое. Без единого облачка-крошки, точно умелая хозяйка смахнула их своей легкой рукой прочь. По обе стороны от тракта стоял лиственный лес, который оделся в свой охровый наряд. Он шумел, перешептываясь о чем-то своем, известном лишь ему языке. Языке ветра.
Терновые кусты, растущие возле подлеска, гнулись под тяжестью своих темно-лиловых плодов, перекрывая подступы от тракта. Есть их еще было рано, ведь вкус до первых морозов горчил, был терпким и в целом не самым приятным языку. Даже дикие животные это знали, и ждали, пока ночью вода не покроется льдом. Как только такое случалось, — каждый зверь знал, что терн становился пригодным для пищи. В особенности птицы.
Копыта гнедой кобылы мерно стучали тракту, вздымая невысокие облачка пыли. Цок-цок, цок-цок. Цок-цок, цок-цок. Всадник явно дремал, склонив голову к груди, разомлевший под теплым осенним солнцем. Неизвестно каким чудом лошадь шла прямо и умудрилась не завести его в какие-нибудь дебри, откуда ему пришлось бы выпутываться несколько часов кряду. Голова ездока покачивалась в такт лошади, а глаза его были прикрыты, лишь руки держали поводья, улегшись на бедра в черных плотных штанах.
Кричали птицы. Они срывались с веток, стряхивая с них желтые листья, которые медленно падали вниз с тихим шуршанием. Тявкали лисы, звенели последние цикады. Жизнь вокруг шла своим чередом. Ламберт приоткрыл один закисший ото сна глаз, дернув правой рукой поводья, чтобы лошадь не смещалась в сторону подлеска к пожухлой траве. Он чмокнул губами и поддал пятками в ее бока.
— Будет тебе, зараза. Иди прямо, в корчме овса получишь, — буркнул сонный ведьмак, проглатывая половину слов в широком зевке.
Издали донеслись радостные крики детей, приглушенные голоса взрослых, звуки активной работы местного кузнеца и возгласы, доносившиеся с полей. Легкий порыв ветра со стороны хуторка донес запах домашней еды, от которого внутри все сжалось, будто стянутое стальным канатом. Сутки прошли с того момента, как Ламберт доел свои последние запасы и ехал теперь, не имея даже маковой росинки во рту.
Огромный валун, на который когда-то давным-давно завалился старый дуб, стоял с правой стороны от тракта на въезде в деревню. Местные оказались более смышлеными, чем некоторые другие кметы, и додумались использовать сие чудо природы по назначению: повесили табличку с надписью «Низемушки», явственно подчеркивая название поселения. И что-то было знакомое в этом названии. Ламберт не мог вспомнить — что конкретно, но оно было; витало в задворках его памяти, сокрытое пятидесятилетним слоем пыли.
Ламберт потянул носом воздух, правя лошадь по главной деревенской улице. Деревня как деревня. Сотни таких было за его спиной, если не тысячи. Тридцать лет он седлает лошадь, проезжая от королевства в королевство. От порога до порога, и каждый раз он видит деревушки, которые похожи друг на друга, и непохожи одновременно. Глиняные хатки, помазанные известкой снаружи, что делало их несколько свежими на вид, поле, что обязательно было за полверсты от деревенского рынка, корчмы и площади в центре, усеянное не то репой, не то пшеницей. Детишки, что носились перед лошадью, играя в «салочки», «камушки» или еще какие детские игры, которые меняли названия от места к месту, но не меняли сути. Женщины, вывешивающие стираное белье на тряпки, копающиеся в садах за невысоким витым забором из лозы. Мужчины, точащие косы, делающие бочки, кормящие скотину. Все это он видел такое количество раз, что уже и не упомнить – сколько конкретно.
И все равно она отличалась от других. Хотя бы тем валуном на въезде, о который удобно примостился упавший дуб, что никак не давал Ламберту покоя.
«Низемушки, — думал ведьмак, — где я о вас уже слышал?»
Люди смотрели на незнакомца без зла. Ведьмак видел это по их глазам: неподдельный интерес, который светился в них, легкий испуг и настороженность, но не зло. Нет. Они наблюдали за ним, но не прекращали свою работу. Не прятали жен и детей, не загоняли скотину в сараи, нет. Словно эту деревушку обходили стороной злые люди.
А ведь и вправду, если подумать, то Ламберт и не смог бы упомнить, как он сюда попал. Вернее будет сказать, что он знал десятки привычных крупных трактов, и редко когда отклонялся от них в сторону. То ли нелегкая решила его повести и промазать с поворотом из-за алкогольного опьянения, то ли Предназначение сыграло с ним вновь злую шутку, то ли гнедая скотина, на которой монстроборец сейчас ехал верхом все же свернула куда-то не туда, пока он задремал. В любом случае – было уже неважно. Он оказался тут, в какой-то неизвестной глуши, чье название скребло его сознание, да только не было понятно Ламберту — от чего.
— А вы ведь ведьмак?
— М? — Ламберт раскрыл глаза, словно приходя в сознание от длительного размышления. Он опустил голову, попутно натягивая поводья, чтобы остановить лошадь. На него глядел мальчишка годов семи от роду, светловолосый, с лицом, усеянным веснушками сплошь и рядом.
— Вы ведьмак, это правда? Так просто говорят, — сказал мальчишка, поглаживая лошадиную ногу и глядя на мужчину снизу-вверх.
— Говорят, что кур доят, — обратился он к мальчику, стараясь кривить губы в привычной ему гадкой форме. — Но в целом, да. Те, кто так говорят — правы.
— Я никогда раньше ведьмаков не встречал, — воскликнул мальчонка, следуя за лошадью, которую ведьмак заставил медленно шагать дальше. — У нас вообще в деревеньку редко чужие захаживают, вот в такой вот глухомани мы живем, дяденька ведьмак.
— Оно и видно, — ответил ему Ламберт.
— Минька! Отстань ты от человека, что ты прицепился до него, как банный лист, а? Иди курей покорми лучше, — окликнула мальчонку в меру молодая женщина, развешивающая портки на бельевых веревках. Ламберт спешился, взяв лошадь под уздцы, и поздоровался с матушкой любопытного паренька.
«Человека, — думал ведьмак. — Давно меня не называли этим словом».
— Каким ветром, милсдарь ведьмак, в нашей деревушке? — сказала она, растряхивая серую льняную рубаху и перекидывая ее через веревку.
— Попутным, — отозвался Ламберт. — Иначе и не бывает. Раз знаете, кто я — то и знать должны…
— Что шатаетесь от села к селу, как неприкаянные, пока заказ не найдете? Знаем-знаем, — она понимающе покивала головой. — Многое мы о вас знаем, мастер ведьмак, и о брате вашем. Какое-то время назад к нам часто захаживали ваши товарищи. Я тогда совсем дитятка была, но помню это, как сейчас. Много тогда им тут работы было, поскольку твари так и лезли из лесу. А потом как-то случилося, что перестали к нам ваши братья захаживать, да и монстры лезть перестали. Что бы там не говорили другие, а наш хутор всегда с уважением относился к таким, как вы. Жизнью же рискуете ради других, пущай и за деньги. Ну так это ж ремесло ваше, а? Как же иначе? Вон наш бондарь Степко вам за просто так только хрен свой вывалит из портков, да покрутит им, посылая за три черта. А как оренов ему отсыплете, так сразу покладистый, что твой муж с похмелья, которому рассольчику нальёшь. И был у нас как-то случай, о котором гутарят, иногда старики, что увезли у нас мальчонку одного к себе ведьмаки. По, ну, этому, как его…
— Праву Неожиданности, — закончил за нее Ламберт. Его брови нахмурились, и он этого не скрывал за маской безразличия. Мысли ведьмака все сильнее собирались и сгущались, подобно туче, нагнетая давление, чтобы в один момент выдать разряд, который освежит его память.
— Да, именно по оному, мастер ведьмак. Да что я вам о нем рассказываю, святой Лебеда, воно хата стоит, третья слева по краю, — она указала своим ровным, но мозолистым пальцем в ту сторону, где стоял домик, — вот туда сходите, коли интересно будет, и все поспрашайте. Минька, ты курей покормил, сорванец эдакий? Так вот, сходите туда, пушо там живет дед Яры̀м со свой женой Эльжбетой, кою бабой Элькой все зовут. Вот у них мальчишку увезли, когда им обоим было около двадцати пяти годов обоим. Ярым тогда пил беспросветно, свалился в канаву и…
— Его почти сожрали накеры.
Женщина повернулась к нему лицом, явно удивленная. Красивая, думал Ламберт. Действительно красивая, молодая. Светлые длинные волосы, забранные в конский хвост на затылке, приятные глазу формы, спрятанные под простой крестьянской одеждой. Ей было до тридцати, подумал он, а не глядя на это, гравитация не сыграла с ее телом злой шутки.
— Откуда вы знаете?
— Угадал, — коротко ответил Ламберт, едва не закашлявшись. В горле у него пересохло, а в груди заклокотало, но он проглотил ком. — Так и работает Право Неожиданности. Спасибо за историю, — бросил он, разворачивая кобылу в сторону корчмы. Женщина пожала плечами. Все, как и говорили старики: не шибко сговорчивые, серьезные, еще и эти глаза с кошачьим зрачком, но деловитые и знают цену словам. Святой Лебеда, думала Агнешка, пущай он просто проходит мимо, и не приведет за собой монстров, о коих уже слышно не было добрую четверть столетия.
Ведьмак пошел к корчме, поглядывая в сторону того дома, куда ему показала мама Миньки. Сквозь пелену времен, сквозь завесу темных болезненных беспамятных провалов до него, словно эхом, доносились картинки, которые он некогда видел. Видел ли, или ему только так казалось? Нет, он точно их видел. Тот валун на окраине с дубом, этот дом, который, как бельмо на глазу, теперь так и норовил привлечь к себе внимание. Слегка покосившийся, со старой известкой, посеревшей от времени и выгоревшей соломой на крыше, которую уже давным-давно никто не менял. Расписные картинки на ставнях окон, резные иссохшие балки, державшие навес над входной дверью дома. Он все это видел, будучи совсем мальчишкой.
Ламберт прочистил горло, откашлявшись. Он привязал свою гнедую кобылу к коновязи и вошел в корчму, где посреди теплого осеннего дня было не так много людей: любители выпить, бездельники и те, кто уже управился со своими задачами на сегодня. Пахло до боли привычно, как и во множестве харчевен до этого — жареным смальцем, человеческим потом, картошкой и кошками. Почему-то во многих корчмах всегда был запах кошачьих, вот только почему — оставалось загадкой. Ламберт подошел к стойке и обратился к женщине, которая хлопотала от кухни к столам и обратно:
— Водка есть?
— Не-а, милсдарь. Токмо самогон нашенский, — она даже не глянула не него, подавая тарелки со снедью более молодым разносчикам и разносчицам, которые относили их.
— Давайте.
— Скокмо? — осведомилась она, стоя к нему полубоком.
— Бутылку, — прохрипел он, вновь откашливаясь. Женщина остановилась и повернулась к нему, явно удивленная таким заявлением.
— Бутылку?
— Да. Остатки с собой заберу.
— Как пожелаете, милсдарь ведьмак, — ответила она, успев понять, кто перед ней стоит. И снова. Ни злобы, ни отчуждения, лишь сухая констатация того факта, что перед нею стоит охотник на чудовищ. Видать и впрямь, думал Ламберт, здесь давно уж никого не было, раз они все еще считают мутантов за обычных людей.
— С вас двадцать оренов, — сказала она, принимая студеную бутыль из погреба, которую ей оттуда подавал черноволосый юнец.
«Первак», — думал Ламберт. Оно-то и был первак; запотевшая от смены температуры бутылка, слегка белесая мутная жидкость, словно остатки от побелки для дома. «Интересно, буряковый или из пшена?» Он отсчитал женщине указанную сумму, положил ее на стойку и отошел в дальний угол корчмы, где обычно присаживался любой путник, который не хотел привлекать к себе внимания. Удивительно, но здесь, в Низемушках, на него не обращали внимания даже средь бела дня. Мужики пили, как и везде, только и того, что бросили заинтересованные взгляды по разу-два в его сторону, да принялись дальше обсуждать свои дела. Точно ведьмаки здесь были таким же частым явлением, как рождение ребенка.
Ламберт налил самогона в деревянный кубок. Выдохнул. Выпил.

— Дед Ярым, дед Ярым! — рука мальчонки стучала в старую дубовую дверь, потрескавшуюся и покрывшуюся местами грибком от возраста. Древоточец нашел себе место, исполосовав десятками отверстий ровную гладь, рассыпая темно-серую крошку древесины перед порогом, и от каждого слабенького удара сыпалось из его тоннелей вновь.
— Та заходь уже, Минька, чего кричишь, а? Ты ж знаешь, шо в деда беда со слухом, заходь и скажи, — отозвалась баба Элька.
Минька вошел в хатку, где пахло старостью. Дед Ярым стоял подле стола и мерно точил ножи с отчетливым звуком, проводя сталью по оселку. Монотонное движение, которое, казалось, гипнотизирует старца и отвлекает его от таких проблем, как боль в пояснице, неурожай или грядущая зима.
— Там это, баб Элька, ведьмак пришел к нам на хутор, и так он на деда похож, ну чесслово, вылитый дед Ярым, только в молодости! Я к нему подошел, и спрашиваю, мол, дяденька, а вы вправду ведьмак? А он смотрит на меня своими кошачьими глазами и говорит «говорят шо кур доят», а мне так смешно стало от этого, но я удержался, баб Элька, но потом меня матушка загнала кур кормить, а когда я воротился, он уже и был таков. Дед? Деда, ты куда?
Старец был молчалив. Он аккуратно положил нож на стол своей старой морщинистой рукой, обул лапти да накинул соломенную шляпу с широкими полями и неспешно, держась за перила, спустился по лестнице и пошаркал в корчму. Почему-то он был уверен, что названный ведьмак сидел именно там. Где ж ему еще быть, если не набивать желудок после дальней дороги-то?

Ламберт опрокинул в себя третий кубок, когда дверь в харчевню неспешно открылась, а внутрь вошел слегка сгорбившийся старичок в соломенной шляпе и старой хлопковой рубахе, опираясь на палочку. Обычный такой старичок, которых были сотни в деревнях, греющие свои кости на лавочках, да прикармливающие курочек зерном из кармашка. Он постоял какое-то время, разглядывая посетителей, пока его тяжелый взгляд не остановился на ведьмаке. Ламберт ощутил, как что-то внутри него оборвалось и екнуло. Точно кто-то заставил его проглотить стальной шар, который оказался в его желудке и теперь тянул к земле.
Старик стучал палочкой по деревянному полу и шаркал в сторону ведьмака, не спуская с него взгляда выцветши-карих глаз. Он подошел к столу Ламберта, после чего отодвинул стул и присел на него. Снятую шляпу он положил на стол перед собой, открыв миру голову с короткострижеными коричневыми волосами с обильной сединой и залысинами, бравшими свое начало с высокого лба.
Один длительный миг мужчины смотрели друг на друга, словно изучая, кто на кого больше похож.
— Воротился-таки, дьяволово семя, — сказал дед Ярым.
Ламберт не удержался. Он презрительно прыснул, откинувшись на спинку стула, скрестив руки на груди.
— Теперь-то ясно в кого у меня рожа такая паскудная.
Мужчина не был докой в решении головоломок. Откровенно говоря, Ламберт скучал каждый раз, когда в Цеху им пытались прививать логическое мышление, делать из них детективов, заставляя изучать загадки и прочие тайны. Нет. Он не был ищейкой. Ламберт стал первоклассным ведьмаком, который умел сопоставлять факты, и сейчас ему не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы — даже не вспомнить, — осознать, кто перед ним сидел.
— Что, думаешь, стал ведьмаком, так хамить старшим можешь, да?
Ламберт сглотнул ком, возникший невесть откуда в горле. Перед его глазами, словно сотни быстро бегущих картинок, летели воспоминания из далекого детства. Ему нужен был пинок под зад; та самая туча, что накапливала напряжение внутри его головы — выстрелила разрядом, ошарашивая его. Побои, почем зря; вечные крики; скандал; избитая мать; слезы и сопли во рту, которые текли бесконечным потоком, делая желудок невосприимчивым к еде.
Как же он тогда его ненавидел. О, как же он желал ему смерти! Каждую ночь Ламберт представлял, как возьмет отцовский охотничий нож, который тот клал в сундук на замке, и воткнет ему в ухо или горло, как провернет с хрустом, лишая этого несчастного пропойцу жизни. Он хотел его избить до полусмерти, до кровавой юшки из носа, до заплывших глаз, распухших до размера вареников, губ. Вся та ненависть, копившаяся в нем с младенчества, когда он только осознал себя и стал помнить — всплыла, прибитая годами других воспоминаний.
И вот он, сидит перед ним, как ни в чем не бывало. Схвати за оба уха, покрытых  старческими пятнами, да потяни на себя, чтобы морда, укрытая сетью лопнувших сосудов, родинок и морщин, порезавших ламбертово-не-его-лицо о стол, и елозь им по оному, собирая все занозы, превращая лицо в сплошную кашу из крови и мяса. Вот он — источник его первичной ненависти и озлобленности на мир. Дряхлый, негодный даже для того, чтобы воздеть топор и опустить его на колоду. Такой старый, что тошно на него смотреть, не то, что руку поднять. Ламберт ощутил, что его сейчас вырвет. Настолько мерзко ему стало от этого человека. От самого себя.
Эта ненависть, что тлела годами, она… съела сама себя. Как пожар в лесу, который не успокоиться, пока не выжжет все на своем пути.
— Око за око. Слышал о таком, старик? — обратился он к деду.
— Зуб за зуб, — подтвердил дед Ярым и кивнул головой.
— А думаю я, что ты охуел с такими заявлениями, дед.
— Ярым, — тут же сказал он. И Ламберту резануло ухо эта манера речи. Манера, которой он сам осаждал всех, кто к нему «милсдарил» и «мастеровал» через слово. Манера, которая ему передалась на генном уровне, как и внешность. Как, возможно, и многое другое.
— Нет мне дела до твоего имени, старец. Человек, который пиздил свое дитя почем зря, а потом отдал, как ненужный скот — не имеет права иметь имени.
— У меня не было выбора, — гаркнул Ярым, ударяя своих сухим кулаком по столу.
— У тебя с самого начала был выбор! — Ламберт вскочил со своего места, выпрямившись, словно железный шест. Его пальцы сомкнулись на краю столешницы с таким усилием, что костяшки на фалангах побелели от напряжения. — Ты просто мог не бухать, как черт, и не свалиться в тот злополучный день в ту сраную канаву к гребаным накерам. Всего бы этого не произошло, если бы ты, старый пропойца, просто не заливал себе глаза изо дня в день!
— И это мне говорит человек, который заказал себе целый пузырь? — Лицо старика изогнулось в отвратительной ухмылке. В ухмылке, за которую Ламберта ненавидели даже самые близкие друзья; язвительная, едкая, несколько надменная и презирающая того, с кем он говорил.
— Катись ты под три черта, дед, — Ведьмак отодвинул резким движением стул, ощущая, как внутри него клокочет злоба и ненависть, и направился прочь из харчевни. Люди смотрели то на него, то на Ярыма, не понимая, что происходит, ведь скандалы в Низемушках были такой же редкостью, как и заезжие.
Ламберт толкнул дверь и вышел на улицу. В глаза ему ударил закатный свет солнца. Слегка алеющий. Говорят, что такой цвет — к ветренной неделе, а то и всему месяцу.
Ведьмак спускался вниз по лестнице, обуреваемый сотнями чувств: от жалости до негодования, и не знал он, что в нем преобладает сильнее.
— Ламберт?
Мужчина остановился, услышав старушечий голос, который изменился за полстолетия, но все еще оставался ему знаком. Он повернулся на оклик, и увидел ее. Года не пощадили этого прелестного лица, сделав похожим на сушеную сливу, но не сделав его отвратительным. Бабушка божий одуванчик, так их называют. Она глядела на него своими голубыми глазами, которые не утратили цвет, а оставались такими же бездонными и одновременно светлыми. Седые волосы, заплетенные в тугую длинную косу на затылке, были перекинуты через ее правое плечо и лежали на груди. Этот образ оставался с ведьмаков все те года, которые он прожил: молодая женщина со светлыми волосами, длиной ниже пояса и голубыми глазами. Высока, хорошая собой и добра, как выводок щенят.
— Здравствуй, матушка, — выдавил из себя ведьмак, подходя к ней и становясь на одно колено.
— Значит правда, — сказала баба Элька, выдохнув. — Воротился. — Ламберт промолчал. Он не знал, что сказать, ведь не искал специально дороги домой. Вернее будет сказать, что монстроборец и не подозревал, что из его родных кто-то может быть жив по сей день. Когда его увезли в Цех, какое-то время он все еще хотел вернуться домой, когда подрастет, когда наберется сил и даст отцу сдачи. Время шло, кости крепли, раны заживали, а детские проблемы забывались и стирались под наплывом других задач и потребностей. Возможно, эти воспоминания специально затирались при помощи магии, Ламберт не мог ответить точно.
— Ты не злись на отца, — сказала она внезапно, положив свою руку на его щетинистую щеку. — С тех пор, как тебя забрали, он бросил пить. Когда пришла война — ушел с другими мужиками на фронт, а воротился только с двумя своими товарищами. Привел еще некоторых, у которых не было больше ничего, кроме пики за плечами. К тому моменту он уже был самым взрослым, а, значится, его и выбрали по возвращению старостой. Много воды утекло. Горевала я по тебе, а Ярым сделался молчаливым и замкнутым. Отдавал себя полностью работе в деревне, ее обустройству и восстановлению, пущай и не добралась до нас напасть черная.
Ламберт присел подле нее на скамью, глубоко вдыхая осенний воздух и глядя на то, как солнце медленно клонилось за желтое море ржи.
— Спустя много лет мы решились, что надобно продолжить род, и так родилась у нас дочка Агна, а за ней появился и внучок, Минька.
Ламберт оторопел. Он моргнул два долгих раза, после чего медленно повернул голову в сторону матери.
— Минька?
— Да, — кивнула она. — Минай, если полностью.
Голова пошла кругом. Ламберт прикрыл глаза и надавил пальцами на веки, массируя их, пытаясь понять в какой цирк абсурда он попал. Предназначение смеялось. Оно находилось вокруг, и выглядывало из окон, из-за деревьев и хихикало ветром среди стеблей высокой ржи. Оно хохотало, прячась за вороньим карканьем, и в скрипе старых дверных петель.
— То-то она мне такой знакомой показалась, — буркнул ведьмак, свесив руки с бедер.
— Кто? Агнешка? Ты ее видел?
— Столкнулся, когда въезжал в деревню. Вернее сказать, Минька подбежал ко мне, а там уже… ну, пообщались, в общем. Вся в тебя, если приглядеться.
— А ты — весь в отца. Воно какой вырос, высокий, статный, а на лицо — Ярым в молодости, только и того, что эти ваши зенки кошачьи, да шрамы повсюду, — ее нежная материнская рука с легкой дрожью провела пальцами по ламбертовым шрамам, что тянулись от залысины до подбородка.
— Работа такая, — выдохнул ведьмак.
Заскрипела деревянная лестница корчмы от тяжелых шагов, которыми спускался старец. Он придерживался одной рукой за поручни, а второй сначала ставил свою палицу, а следом ступал сам.
— Во, характер, змеиное ты молоко, а. Куда деру дал, как мальчишка? — Ярым возвел руку к небу, сжав ее в кулак. — Или думаешь, раз батя старый, так я тебя не догоню и мандюлей не всыплю? Или опять за мамкиной юбкой прятаться будешь, га?
— Ты чего расшумелся, отец, а? В твоем возрасте надобно спокойнее быть, чай оступишься и с лестницы слетишь, а мне тебе потом кости парить да отвары прикладывать, — Ярым запнулся,  повернув голову в сторону Агны, которая двигалась по направлению к ним, вытирая свои руки о фартук.
— А ты не лезь, девка, когда старшие выясняют отношения! — крякнул он, ставя ногу на землю с последней ступеньки. — Неча старших поучать!
— Да кто ж тебя поучает-то, а, отец? Беспокоюсь я, дабы не случилось чего. Чего разворчался, спрашиваю?
— Братец твой-то воротился, орать на меня вздумал, как только я до него подошел!
Ламберт вздохнул.
— Старый ты, сука, лис, — процедил он, подняв на него глаза. — Моли Лебеду, или в кого ты там веруешь, что ты уже дряхлый, как сраный пень, и что у меня рука дрогнула тебя мордой об землю не пово… — деревянная трость въехала ведьмаку в плечо с завидной для семидесятилетнего дедушки силой. Ламберт оторопел от такой прыти, но следующий удар, который целил ему прямо в бедро, смог остановить, выставив меч в ножнах. Раздался звонкий «цоньк», но боли не было. Все же семидесятилетний дед оставался дедом, и силы уже были не те. Хотя ведьмак отметил, что, видимо, на фронте Ярым проявил себя, как особо искусный солдат.
— Я тебе покажу, сукин ты сын, как на отца пасть разевать, — брови Ярыма насупились, а сам он слегка покраснел, явно задетый таким поведением. Ламберту стало смешно. Очень смешно. Он хохотнул — почти истерично — в голос, ловко отскакивая назад, когда старец попытался вновь дотянуться до него тростью, потом вновь ушел финтом в сторону, и продолжал хохотать.
Говорят, что у ведьмаков нет чувств. Это ложь. Их научили контролировать эмоции, брать над ними верх, чтобы не бежать в панике от страха при виде мантикоры или главоглаза. Чтобы не обмочить портки, когда зубы виверны вопьются в плечо. Чтобы не плакать в подушку, когда понравившаяся дамочка откажется лечь с тобой в постель. Ведьмаки просто были искусными лжецами. Но не сейчас. Ламберт не собирался сдерживать себя, и поэтому он хохотал, как умалишенный, прыгая, как кот, что уворачивался от пинков хозяина.
Если бы кто-нибудь сейчас из чужестранцев проходил мимо, он мог бы видеть, как старый человек гоняет палкой ведьмака на центральной площади деревни под названием Низемушки. Он бы точно рассмеялся, глядя, как славного воина, мастера меча, охотника за монстрами погоняет старец в соломенной шляпе, словно ребенка, грозя ему всыпать палкой по самое не балуйся, ежели тот не перестанет плясать, как паяц из бродячего цирка.
Ламберт вновь ловко ушел в сторону, подставив Ярыму подножку, а в следующее мгновение поймал его за шиворот рубахи, когда тот уже летел мордой в землю. Он рывком поставил его на место, явственно ощущая, как сердце старика колотится от натуги.
— Довольно. Не дай Лебеда тебя удар хватит, и это будет на моей совести.
— Совести? — вопросил к нему Ярым, явно запыхавшийся, но довольный тем, что произошло. — А у ведьмаков она есть, а? Скажи мне, Ламберт, есть ли таковая у вашего брата, когда они забирают единственного ребенка в семье?
— Не тебе спрашивать меня об этом. Я все сказал, что о тебе думаю. Ты заслужил того, что случилось, но не я. Благодаря тебе я стал тем, кто я есть. Посмотри на меня, и пойми, что это только лишь твоя вена, отец, — он выплюнул последнее слово, которое должно было резануть ухо старца. Возможно, оно и резануло, но Ярым никак на него не отреагировал.
— Каждый останется при своей правде, Ламберт.
— Старый упрямый осел. Вот ты кто.
Старик кхекнул. Уголок его губы вздернулся в этой семейной улыбке по мужской линии.
— Тоже самое могу сказать и о тебе.
— Да мне плевать. Если б не чистая случайно, хер бы я суда доехал, понимаешь? Я тебя не видел сорок с хуем лет, и ты думаешь я теперь должен лбом об землю биться только от того, что неведомым, нахер, образом оказался в родном селе? Слишком многого ты хочешь, Ярым, и слишком мало ты для меня сделал за те шесть сраных лет.
— Брат, значица, — встряла Агна, скрестив руки на груди. — То-то я думала, что морда у тебя больно знакомая, словно списанная, да никак поверить не могла. Еще эти глаза твои с толку сбили полностью.
— Достаточно, — Ламберт поправил меч на поясе и стряхнул с себя пыль. — Следующим утром я уеду. Не могу сказать, что рад был вас повидать, родня, только и того, что высказал все то, что так давно хотелось, Ярым. Вот за это — низкий тебе, сука, поклон. Спасибо, что соизволил дожить до этого блядского дня, — ведьмак картинно поклонился, отставив одну ногу назад. — Просто во. А теперь, извольте, я не намерен больше учувствовать в этом цирке, — он развернулся на месте и направился в корчму, где планировал снять комнату и оставаться там до утра, чтобы с первыми петухами выйти наружу и покинуть осточертевшую за несколько минут ему деревню.
— Так это тебе, выходит, пятидесятый год сегодня стукнул, сынок? — сказала баба Элька, когда он проходил мимо нее.
— Чего?
— Ты родился в середине осени, а точнее в конце сентября. Я пыталась вспомнить все это время, пока вы выясняли отношения. Двадцать шестое сентября, Ламберт. Тысяча двести шестнадцатый год.
«День рождения? Что еще за чертов праздник, о котором я не задумывался в течении всей своей сраной жизни? За что мне весь этот спектакль? Я жил, как ведьмак, пускай и ненавидел все это. Я жил, делал все, что от меня хотели мои создатели, выполнял начертанную мне службу и судьбу, а тут — День Рождения?»
— Забрали тебя в тысяча двести двадцать втором. Тоже по осени, точно знал тот монстробой, а может просто наобум приехал, примерно понимая. Пятьдесят лед, только подумать, а выглядишь, как твоя сестра на тридцать с лишним. Только того, что проседь на висках да в бороде.
Она горько вздохнула, словно нашла утраченную много лет назад вещь, которая теперь, вроде, и не нужна была, а вроде, как и выкинуть жалко.
— Очень хорошо, матушка. Но пятьдесят лет жил без этой информации, и еще столько же прожил бы без нее. Доброй ночи. Он зашагал вверх по лестнице, после чего скрылся за дверями и заплатил женщине у стойки за одну ночь и койку.
Вся семья стояла на улице в нелепом молчании, пока упертый Ярым его не нарушил.
— Родили на свою голову, — буркнул он и зашаркал в сторону своего дома.
— Он твой сын, — сказала Элька, поднимаясь с лавки.
— Мы нашего сына похоронили надцать лет назад, когда перестали надеяться на то, что он вернется человеком, а это — ведьмак. Нет в нем ничего людского, и нет в нем ничего от нас, кроме того имени, что сохранилось у него.
Старики уходили домой. Солнце давно село за горизонт, и небо стало темнеть, наливаясь чернилами, пока совсем не потемнело, а звезды не рассыпались по этой черной скатерти. Агнешка стояло возле корчмы, глядя на небо, не беспокоясь за своего сына, ведь она точно знала, что он без нее спокойно управится со скотиной и ляжет спать. Агнешка была знахаркой. Молодой знахаркой, которая впитала все то, что ей давал ее любимый муж, невесть откуда пришедший после войны, и невесть куда пропавший в лесу, пяток лет назад. Она подняла подол своего сарафана и зашла в корчму, после чего спросила у Берты какую комнату снял ведьмак и поднялась к нему.
Агна не успела стукнуть в дверь, как он сам отворил ей.
— Чего хотела?
— Откуда ты…
— Тебе опять сказать, что я угадал?
Она скривила губы. Видимо не только мужчинам передавалась эта ухмылка по наследству.
— Услышал шаги, почуял твой запах. Еще вопросы?
— Я могу войти?
Ламберт сделал шаг назад, впуская свою кровную сестру внутрь, после чего притворил за ней дверь. Внутри комнаты было скромно настолько, насколько могло быть: кровать, старый соломенный матрас, сундук и небольшой столик со стулом у окна. Агна присела на стул, уперевшись локтем в столешницу.
— Не сердись на родителей, — сказала она, глядя на него из-под полуприкрытых век.
— Где-то я это уже сегодня слышал, — отозвался Ламберт, присев на кровать. Вся эта ситуация ему уже порядком поднадоела и у него не было ни малейшего желания продолжать.
— Не язви, Ламберт. Это у нас родственное, брызгать желчью, да только у тебя оная прямо после каждого слова льется наружу. Матушка тебе правду сказала тогда. Отчаялись они, поэтому и решили второго ребенка завести, а до того ждали, что ты вернешься.
— Зачем? Продолжать побои на пьяную голову? Я ни в жизнь не поверю, что этот старый черт бросил заглядывать на дно бутылки.
— А он бросил, — сказала женщина, ухмыльнувшись. Она отворила окно, впуская вечерний свежий воздух в тесную комнатушку на втором этаже. Пахло последними осенними розами, которые росли с тыльной стороны корчмы и спеющей калиной. Пахло полем и снедью, которую готовили весь день.
— Даже если так, то сделанного не вернешь, Агна. У тебя есть, что еще сказать или мы можем распрощаться и забыть про этот день, как про страшный сон?
— Вредный ты, Ламберт. Вредный, как кот, которого кормили всю жизнь сметаной, а подсунули перловую кашу.
— Не от сладкой жизни.
— А у кого она сладкая, скажи мне? — Агнешка пересела к нему на кровать, положив свою теплую ладонь на его щеку. — Думаешь одинокой женщине с ребенком на шее просто живется в деревне? Особенно, если учесть, что единственному более-менее здравому лекарю.
— Кто тебя просил прыгать в койку с неверным мужиком? — хмыкнул ведьмак. — Уж точно не я.
— А он и не был неверным, — она прикрыла глаза, и тепло ему улыбнулась. Весь ею напущенный вид деревенской простушки спал, и стало видно, что она не такая глупая, какой могла показаться на первый взгляд. В лунном сиянии ее очертания были прекрасен, как силуэт дриады, прячущейся среди броккилонских лесов. Зеленые глаза чуть ли не светились сами по себе.
— Пришел, как ты, не понимая, как сюда добрался. Ты же тоже не можешь вспомнить, верно?
Ламберт не ответил.
— Вот так и он. Прожили мы душа в душу три года, родился Минай, а потом он ушел на охоту и с концами. Может волки задрали, а может пути не сыскал. Кто его знает. Но я не жалею. Он научил меня, как делать мази, какие отвары варить при тех или иных болезнях. Как лечить скотину. Многое я почерпнула от него, чем пользуюсь и по сей день.
Она помолчала какое-то время, давая возможность мужчине поразмыслить над ее словами. За окном, где-то в лесу, беспокойно закричал козодой.
— Отпустить всегда тяжело, Ламберт. Но я смогла. У меня есть Минька, как хорошая память, и теплые воспоминания, — она юркнула рукой в карман на фартуке и выудила оттуда браслет, на котором были зубы каких-то животных. Внимание ведьмака привлекли клыки, которые он часто видел из-за своей профессии: клыки утопца, фледера и бергеста. Он непроизвольно хмыкнул. Агнешка взяла его руку в свою, а второй положила браслет в ладонь, сжав его пальцы в кулак.
— Отпусти и ты. И постарайся вспомнить только то, как мать вздыхала о тебе, когда только что увидела, как отец задорно гонялся за тобой, пыхтя, словно вол. Он давно так не веселился, поверь мне.
— Какой-то херовый у него вид веселья.
— Какой есть, — она вновь тепло ему улыбнулась. — Утром езжай по той дороге, откуда ты приехал, и не оборачивайся. Отпусти все то, что так давно терзает твою душу. Тот отец, который издевался над тобой — уже давно умер. Считай, что погиб на войне. С нее вернулся другой человек. Не менее упрямый, но куда более ответственный, — она мягко встала с кровати и едва слышно прошагала к выходу из комнаты, шурша подолом своего сарафана.
— Доброй ночи, Ламберт.
— Прощай, — коротко сказал он, прикрывая глаза.

Светало. В комнате было ощутимо прохладно, но ведьмака это в целом устраивало. Первые петухи прокричали совершенно недавно. Что ж, оно и к лучшему. Ламберт вышел на задний двор корчмы, умылся ледяной водой, сгоняя остатки сна со своих век, похлопал себя по щекам и зашел внутрь. Берта, сонная и недовольная тем, что ее подняли так рано, хлопотала над заказом мужчины, который попросил снарядить ему в путь все то, что могло долго не портиться и лежать в мешке. Ждать долго не пришлось.  Ведьмак вышел наружу, водрузил свои пожитки на гнедую лошадь, покрепче их затянул и оседлал скотину.
Потянув за поводья, Ламберт направил лошадь на выезд из деревни. В утренней тишине ее шаги раздавались эхом по всей округе, словно местный кузнец, страдающий бессонницей, решил что-то поотбивать молотком, раз ему не спится.
Он проехал мима дома Агнешки, окна были приоткрыты, но внутри была тишина. Крикнул петух из закрытого сарая, пристроенного к дому. Второй раз. Скоро жители начнут просыпаться. Ведьмак выехал к тракту, который вел его в Низемушки, и пнул лошадь в бока, поддавая ходу. Тракт. Охряный лес. Валун с поваленным дубом и табличкой. Все это он помнил. И чем дальше от отъезжал о хутора, тем сильнее старался запомнить дорогу к этому месту, откуда началась его история. История всей жизни. Возможно, он захочет сюда вернуться, чтобы хотя бы узнать, как дела у его сестры. Единокровной сестры, которая не вела себя, как упрямое животное. Которая, судя по всему, была куда более разумной, чем их общий предок.
Но чем дальше Ламберт отъезжал от деревни, тем тяжелее становились его веки. Он сопротивлялся этой неведомой силе столько, сколько мог, пока в один момент его глаза не сомкнулись на один непростительно долгий раз. Ламберт резко разомкнул глаза. Он ехал по до боли знакомому тракту от Вызимы до Третогора.
— Сука! — выкрикнул он. — Неужто приснилось?
Он задумался. Неужто ему и вправду приснилась вся эта ерунда. Хотелось бы поверить, что так и было. Ламберт сплюнул на землю, тормозя кобылу. Он спешился и прошагал к подлеску, где остановился справить нужду. Утреннее солнце грело его спину. В лесу кричали птицы и шумело зверье, занятое своими делами. Ведьмак воротился к лошади, чтобы оседлать ее, да только что-то кололось в кармане. Он сунул руку, нахмурив брови и вытащил оттуда браслет. Браслет с зубами фледера, бергеста и утопца.
Он нервно прыснул со смеху и огляделся по сторонам, стараясь понять свое местоположения.
— Не приснилось, — сказал он задумчиво, глядя на клыки, нанизанные на прочную нитку.
Тракт действительно тянулся от Вызимы к Третогору.
Была середина осени.