прячется слово в звездный колючий ворот:
я проходила и шепот, и даже крик,
но ничего не вышло из разговора
кроме истерики. лучше не говорить
вообще ни о чем. она для тебя роднее,
ближе, понятней, проще и с ней тепло.
"Земля вызывает..." и руки мои немеют,
когда ты отводишь взгляд и, наморщив лоб,
диктуешь ей сводку, только сухие факты.
снова слова мешают - сигнал сбоит.
буря в груди опять заставляет плакать.
я ничего не знала о нелюбви,
пока не случились миссия... и мессия
с запахом моря в соломенных волосах.
сколько сверхновых сгинуло от бессилья,
сколько материи сложено на глаза,
лишь бы тебя не видеть, но ты под кожей
вместе с дурацким шаттлом и мкс.

касайся меня, касайся меня и сможешь
почувствовать космос. переходя на блеск
сиреневых вспышек в бежевом цвете латте
снова срываюсь. ты поднимаешь взгляд -
я понимаю, что надо прощаться. надо.
но не могу тебя отпустить назад.

голос, гудящий тихо на фоне мыслей -
кто же ты, нагло втесавшийся белый шум?
если Земля, то знай, что с Вселенной... мы с ней...
только друзья. если Господ - карандашу
вольную дай, чтоб где-то на поле брани
(с края листа, где заметки, как на одре,
медленно гибнут) грубо и против правил
бросить расчёты и нарисовать портрет.
но ты молчишь, стесняешься и руками
прячешь глаза, растворяешься за бортом.
грозди вселенных ярки, как свет окалин,
словно веснушками, ими твое лицо
(в целом ты вся) усыпано, что нисколько
вида не портит. вот только один момент:
"Земля вызывает..." - я позабуду вскоре
твой силуэт в межпространственной темноте.

может быть только в час, когда все мы сгинем -
я с Тобой встречусь и ты мне покажешь Свет.

сколько бы ни пытался остаться - "гирей
тянет Земля" на привычный квадратный метр.

знаю, ты любишь только, когда я рядом.
веришь, что я постоянно смотрю в небосвод?

"идем на посадку". надо прощаться. надо.

"Восток вызывает. Когда у нас следующий взлет?"

юг:
города сминаются в ладонях разъяренных засухой ветров. холодов не зная, как я помню в ледяной кайме защитный ров? почему мне чудится белёсость покрывала на сухой траве? и зачем в родном многоголосье слышу твое слово?.. если свет поделен на северный и южный, сколько между ними пустоты? заплетая волосы потуже, я смотрю, как, поднимаясь, дым ластится до угольного неба; видится - как падают снега. говорят, что север пахнет хлебом, разве что чуть кислым. изругав незнакомый привкус на горячих, до крови истерзанных губах, во степи срываюсь
горьким плачем:

я тебя не знаю!..

как судьба может быть насмешливо жестокой, ковылем закручивая плеть.

я тебя не знаю?..

будь же проклят, не давший мне дома умереть, спрятав в кулаке крыло цикады. прекрати стелить мои пути. северянам юг всегда был сладок, но лозы сквозь наст не прорастить. так что, если хочешь этой встречи, опускай тяжелые мосты, отправляясь в месту, где отмечен центр нашей общей пустоты.

север:
тетива звенит в ночной пучине лютней белоснежных островов. как бы нас с рожденья не учили родину любить - не до того, если заболел пустынным жаром, если в грезах о песках тонул; расскажи, южанка! северянин так давно влюблен в твою страну. под дрожанье в голосе борея расскажи, о чем поет хамсин. расскажи как долго солнце греет бесконечный край песчаных спин.

только рвет мечтанья вой метели. слышу голос сквозь собачий лай:

"я тебя не знаю!"

еле-еле:

"я тебя не знаю?"

"и не знай", - отвечаю тихо сиплой вьюге, добавляя хвороста в очаг. говорят, что лето пахнет югом. если так, то час рубить с плеча: бросить все и собирать поклажу, встать на сани, после - сесть в седло. говорят на юге пахнет сажей, ковылевой степью. пролегло на ладони линией судьбины - путь до точки общей пустоты. если правда есть среди былин - мы с тобой сойдемся, там где ты вся в шелках, скрывая нежность кожи, будешь коротать со мною век.

будет путь до иступленья сложным

в милый край, где "нас" в помине нет.

…А между тем благая весть — всегда в разгар триумфа ада, и это только так и есть, и только так всегда и надо! Когда, казалось, нам велят — а может, сами захотели, — спускаться глубже, глубже в ад по лестнице Страстной недели: все силы тьмы сошлись на смотр, стесняться некого — а че там; бежал Фома, отрекся Петр, Иуда занят пересчетом, — но в мир бесцельного труда и опротивевшего блуда вступает чудо лишь тогда, когда уже никак без чуда, когда надежда ни одна не намекает нам, что живы, и перспектива есть одна — отказ от всякой перспективы.

На всех углах твердят вопрос, осклабясь радостно, как звери: «Уроды, где же ваш Христос?» А наш Христос пока в пещере, в ночной тиши. От чуждых глаз его скрывает плащаница. Он там, пока любой из нас не дрогнет и не усомнится (не усомнится только тот глядящий пристально и строго неколебимый идиот, что вообще не верит в Бога).

Земля безвидна и пуста. Ни милосердия, ни смысла. На ней не может быть Христа, его и не было, приснился. Сыскав сомнительный приют, не ожидая утешенья, сидят апостолы, и пьют, и выясняют отношенья:

— Погибло все. Одни мечты. Тут сеять — только тратить зерна.

— Предатель ты.

— Подослан ты.

— Он был неправ.

— Неправ?!

— Бесспорно. Он был неправ, а правы те. Не то, понятно и дитяти, он вряд ли был бы на кресте, что он и сам предвидел, кстати. Нас, дураков, попутал бес…

Но тут приходит Магдалина и говорит: «Воскрес! Воскрес! Он говорил, я говорила!» И этот звонкий женский крик среди бессилия и злобы раздастся в тот последний миг, когда еще чуть-чуть — и все бы.

Глядишь кругом — земля черна. Еще потерпим — и привыкнем. И в воскресение зерна никто не верит, как Уитмен. Нас окружает только месть, и празднословье, и опаска, а если вдруг надежда есть — то это все еще не Пасха. Провал не так еще глубок. Мы скатимся к осипшим песням о том, что не воскреснет Бог, а мы подавно не воскреснем. Он нас презрел, забыл, отверг, лишил и гнева, и заботы; сперва прошел страстной четверг, потом безвременье субботы, — и лишь тогда ударит свет, его увижу в этот день я: не раньше, нет, не позже, нет, — в час отреченья и паденья.

Когда не десять и не сто, а миллион поверит бреду; когда уже ничто, ничто не намекает на победу, — ударит свет и все сожжет, и смерть отступится, оскалясь. Вот Пасха. Вот ее сюжет. Христос воскрес.

А вы боялись.